Час новолуния
Шрифт:
— Виноват! — стучал коленями Иван Панов, разворачиваясь. — В том во всём виноват я перед великим государем и перед тобой, князь Василий Осипович! Beли казнить!
— Да в чём же ты каешься, дурень? Вина твоя в чём? — суетился захлебывающимся голосом Евтюшка.
Иван Панов, гулко стукнувшись лбом о половицу, приостановился в скрюченном состоянии: а что, не сказал он разве?
— Побереги, болван, лоб, — молвил князь Василий, — вина твоя в чём?
Иван Панов подумал.
— Да и вины, почитай что, нету... — Все в комнате застыли, внимая в противоречивых чувствах. — Разве то за вину считать, что писулька окаянный, проклятый улестил. Он-то
— Да вовсе тебя я не знаю! — произнесла Федька для всех спокойно, даже вяло, только не спокойствие это было, а нечто обморочное — всё в ней обмерло.
— Деньги, дескать, пополам, — продолжал токовать кабатчик, ничего не слушая. — Но мне зачем? Я не хотел. Уж так уговаривал Федька этот, так просил. Вот как бог свят, я не хотел. Ладно, говорит, всё, дескать, тебе, что с Евтюшки получишь, а мне не деньги важны, лишь бы мне только зло какое недоброе причинить недругу моему старинному и ненавистному Евтюшке. Сколько злобы-то — не приведи господь!.. И во всём в том я виноват — бес попутал. Взял я у него ту поддельную кабалу. Не погуби, князь Василий Осипович! — Иван Панов положил земной поклон.
— Кто ты такой? Кто ты такой? — беспомощно повторяла Федька. — Я тебя знать не знаю, ведать не ведаю и в глаза не видал.
— Не хорошо, Федя. Вот не ладно ты сейчас сказал, ой худо! — упрекнул Иван Панов, слегка повернув голову. — Государь милостив, вину свою принеси и покайся! Помнишь, ты ещё говорил, что шутка, мол, будет? А вот она какая шутка-то оказалась. Нехорошо, Федя.
— Я уговаривал?
Казалось, кабатчик и просветлел, снявши с души тяжесть, умиротворённый голос его выражал довольство трудной победы над собой. Огорчение доставляло ему только Федькино упрямство, но, видно, склонялся он уж к тому, чтобы предоставить изолгавшегося подьячего его собственной участи.
Дело сделано.
Заметно успокоился и князь Василий — его, воеводским, рвением сомнения разрешились, концы с концами сошлись, осталась необходимая, но мелкая писарская работа, которая не требует уж ни озарений пытливой мысли, ни вмешательства властной руки.
— Чепуха какая! — сказала Федька. — Что же я сумасшедший, эту дурную, безмозглую кабалу писать? Что за сорок пудов мёда? Где они? Что за галиматья?
— А я что ли полоумный эту чушь сочинять? — оскорбился Евтюшка. Глянул нагло, но хватило его только на самое короткое столкновение, глаза отвёл и дальше общался с ответчиком только через судей.
— Товарищи твои, площадные подьячие, признали, что ты кабалу писал!
— Да и ты мог подделать — никто не отрицал. Ты же хвастал, что можешь любую государеву грамоту подделать.
— Кому я хвастал? Кому? Не говорил я такого никому!
— Мне говорил! — сказал Евтюшка со злобной твёрдостью в голосе.
— И мне говорил, — поддержал Иван Панов. Он оставался на коленях, дожидаясь разрешения встать, рассчитывал он, что будет ему знак: уже, мол, всё, пора, вставай.
— Что же ты государева слова не объявил, если я вёл с тобой такие непотребные речи? — с натужной язвительностью вопрошала Федька.
— А думал, спьяну сболтнул. А вон как вышло! Эва, куда зашло! — присвистнул
— Я был пьян?! — потерялась Федька. — Да я с тобой и рядом не сидел!
— Пьян, — хладнокровно подтвердил Иван Панов. — На ногах не держался. Уж мне ли пьяного не узнать? А пьян ты был, Федя, как свинья, — он презрительно сплюнул. И покачал головой, сокрушаясь человеческому падению. И провёл ладонью, оглаживая череп, — словно самого себя успокаивая.
Открыла Федька рот... и закрыла. Всё, поняла она, утопили. В ложке с водой утопили. Бессильное бешенство душило её. Провели. Грубо, откровенно, пошло. Так грубо, так незатейливо, что в самой невероятной, крайней, невозможной простоте обмана заключалось недоступное обыкновенным людям, вроде Федьки, величие. Это надо уметь ещё — утопить в ложке с водой.
Глава тридцать седьмая
— Признай, Фёдор, — сказал дьяк Иван будто сквозь пелену, — что ты написал в шутку. Как пояснил нам тут Иван Панов. — Каждое слово дьяк Иван произносил раздельно и внятно, по слову вдавливал свою мысль в Федькино горячечное сознание.
Остатков соображения хватило у Федьки, чтобы задаться вопросом: не прав ли дьяк? Когда предлагает не оправдание, но выход, выход из западни, возможно, единственный. Дьяк не пытался оспаривать обвинение, потому что знал ему цену, не обвинение его заботило, не оправдание, а выход. Выход же был один: не вперёд, не назад, а в сторону. Ума у Федьки хватило, если не сообразить это всё сразу, то хотя бы почувствовать. Выдержки не хватило. Не битый она была боец и горячий.
— Я не писал! Да не писал я ничего, никакой вашей кабалы! — закричала она, срываясь.
Князь Василий скривился, как от неверного звука в хорошо разложенной на голоса песне. А дьяк Иван протяжно вздохнул и закрыл лицо ладонью.
— Не знаю никакой кабалы, — кричала Федька в исступлении, — сговорились против меня! Обман, ложь, враки! Я вам мешаю, догадался я о кое-каких делишках! Евтюшка с Иваном стакались...
— Хватит! — рявкнул князь Василий. — Довольно! — сказал он чуть потише, зыркнул быстро на Федьку, на кабатчика, на Евтюшку. — Будет, поговорили! Пристав! Федьку Посольского в тюрьму. Тюремный целовальник где?
Через распахнутую дверь в комнату прибывал народ. Федька никого не видела, она дрожала, и разговоры, и голоса едва доходили до сознания.
— А этого? — спросил Патрикеев. — Ивана Панова куда?
— На крепкие поруки! — сказал князь Василий.
— Обоих на поруки! — возразил дьяк Иван. — Дело того не стоит, чтобы в тюрьму, куда они денутся?
— Этот сознался, а тот нет.
— Обоих на поруки, князь Василий Осипович, — сказал Иван Патрикеев предостерегающим тоном. Он тоже начал подниматься, лицо его было тяжело. Такую Иван Патрикеев нёс в себе тяжесть, что жутко становилось — выдержит ли. Они с князем Василием смотрели друг на друга, не уступая, и что-то между ними происходило для всех закрытое. — Пусти Федьку Посольского на поруки, — повторил Патрикеев.