Час новолуния

Маслюков Валентин Сергеевич

— А добро куда? — спросил он, возвращаясь к Муравью. — Много ведь.

— И теперь в земле! — охотно отвечал Голтяй. — Как бывало: погонятся за ним, когда их четверо собралось, погонятся — дело дрянь! Они все скинут, побросают, в трясину забьют. Золото, серебро, узорочье — всё растрясут! Кинут куда попало и сами найти не могут. Да зарыли сколько! В одном Зубаревом верху сколько кладов позарыто! К Пересухе ближе, слышь, колодец был, так Муравей туда целого коня со сбруей кинул. А сбруя-то серебряная была. Так всего коня и опрокинул — ключом конь пошёл!

И что он только ещё в этот колодец не засадил, Муравей! Прорву богатства пометал. Озорник.

— А достать?

— Так ведь и баграми шарили, и верёвку ребята отматывали — все делали. Кушаки связывали с камнем, и заговор, и молитву творили — не могут достать дна! И по сию пору никто не достал. Дна-то в колодце нету! В бездну всё кануло, нету дна у колодца. Понимаешь? Видно, туда... прямо туда — понимаешь? — ухнуло.

— Но ведь находят же. А когда найдёшь?

— Не жадничай. Первое дело: не жадничай. Раздели на три части, что найдёшь. Одну часть отдай в церковь божию, другую на нищую братию, а третью хоть себе возьми — это твоё. А то ведь клад зароют и кладут заклятие: не достанься ты никому! Со страшным заклятием. А разделишь по-божески, злое слово тебя не достанет. Деньги-то проклятые.

— Ну, и третьей части хватило бы, — сказал мальчик, — за жизнь не истратишь.

— Куда истратить! — согласился собеседник. — Кости-то кидай. Давай, — сказал он немного погодя. — Будешь?

Мальчик не отвечал.

— Мы бы тогда все ушли, — продолжал он своё. — Мамку с батей из тюрьмы вынули, и тогда все ушли. Золота бы с собой взяли. Его много можно унести. Да хоть бы и я, сколько бы я поднял? Босиком бы пошли, всё бросили... Вы к маме меня не пустили... когда я к маме пойду?

— Опасно, видишь, приметили тебя.

— А раньше не опасно было?

— Раньше давно было... Ну, не плачь. Чего? Теперь уж скоро! Вот и Бахмат говорит: опасно. Я вот с тобой сижу, тоже ведь никуда не хожу. Куда я хожу? Ночью нешто...

Пришлось приподняться на цыпочки, чтобы достать окошко, — Бахмат увидел бородатого верзилу Голтяя в белой рубашке и крашеных портках, который сидел на своём кафтане, и мальчика против него, тот лежал на полу, подпёрши щёку. Они, видно, собрались играть зернью. А ходячей монетой служили им свиные бабки — высокоценный у мальчиков и девочек известного возраста товар. Толику этих костяшек Голтяй поместил подле себя кучкой, а Вешняк расставил свой выигрыш войском — рядами стояли бабки все вровень гладкими лбами.

— Как малые дети! — бросил в окно Бахмат. Оба, и Голтяй, и Вешняк, к удовлетворению соглядатая вздрогнули. — Как малые дети! — повторил тот, обращая укор и к старшему, и к младшему разом. — А ну как я пальнул бы сейчас в окно? А если бы я пристава привёл и стражу?

— Я бы тебя руками разорвал! — отвечал Голтяй, раздражаясь.

Вешняк глядел затуманенными синими глазами.

— То-то: разорвал! — сказал Бахмат, словно в этом и состояла его цель: получить заверения на случай собственного предательства.

Разговор расстроился, и забыта была игра. Злым

движением Вешняк сгрёб бабки, разбил полковой строй, губы задрожали, потекли беззвучные слёзы. Это часто с ним бывало теперь — внезапная перемена душевного лада: возбуждение сменялось равнодушием, начинал он метаться и впадал в отчаяние.

Многозначительно поглядывая, Бахмат покачал головой и поманил товарища.

Разбойничье жилище имело несколько выходов: лестница наверх, переход в смежный сруб, нарочно откопанный лаз из подполья и, наконец, дверь на задний двор, где поджидал сейчас Голтяя Бахмат.

— Ну что? — спросил он полушёпотом.

Голтяй ответил недоумённой гримасой, едва ли, однако, искренней. Но повторяться Бахмат не стал, а потянул товарища в сторону.

— Вот же, вот! — показал он туда, где остался за стеной мальчик. — На кой он нам сдался?

Голтяй пожал плечами. Потом подумал, помолчал и пожал плечами ещё раз. Наконец в третий раз пожал он плечами и, скорчивши рожу, дёрнул себя за нос. Последнее движение, впрочем, не лишено было смысла — он просморкался.

— Как ты его баснями удержишь, и сколько можно? На кой он нам чёрт? Что теперь поджигать, когда и без того горячо?

— Отпустить, — сказал Голтяй настолько равнодушно, насколько это было необходимо, чтобы собеседник не задирался, отвлекаясь на безразличные для дела обстоятельства. Не относилось же к делу, как понимал Голтяй, то действительно ничего не значащее обстоятельство, что он привязался к мальчику.

— Пустить... — повторил Бахмат. Сверкнул глазами и снова представил благоразумную задумчивость, огладил бороду, скрутил между пальцами пучок спутанных волосков. — Пустить нельзя, пока сами не уйдём. А уходить нельзя — рано. Такая замятия будет, как ты уйдёшь?

— Уйти жалко, — согласился Голтяй.

— И за Шафраном хороший долг. Взять бы.

— Взять хорошо, — вздохнул Голтяй.

— Вот я и говорю: куда мальчишку-то? Шафран нам его навязал, а где-то он сам, Шафран? Сколько с младенцем возиться? И не отпустишь.

— Не отпустишь, — послушно повторил Голтяй.

Они подвинулись друг к другу для товарищеского разговора, но отвращали глаза в сторону. Тем более это было удобно, что Бахмат едва доставал Голтяю до носу, уставившись в землю, он избавил себя от сомнительного удовольствия лицезреть вспученную косматую рожу. Голтяй же, обладатель вспученной, словно бы поперхнувшейся рожи, скользил взглядом поверх приглаженной, надвое расчёсанной головы собеседника.

— Вот кабы не жадничать, — снова вздохнул Голтяй.

Теперь уж Бахмат пожал плечами — другого ответа не требовалось.

— Не жадничать бы, говорю я, — продолжал тем не менее Голтяй. — Мало разве?

Ещё раз Бахмат пожал плечами.

— На три части бы разделить, а? — закончил Голтяй.

И тут уж Бахмат не сдержался:

— Это кто же третий?

Голтяй и сам догадывался, что не туда заехал, — сокрушённо почесал потылицу.

— Мальчишка? — сказал он, нечаянно соскальзывая на вопрос.