Час новолуния
Шрифт:
— Ты хорошая сеструха, Федька, — торопливо говорил он между поцелуями. С каким-то огромным счастливым облегчением говорил. С распирающей душу радостью от того, что всё сорвалось. Сорвалось — и чёрт с ним! Ступил он на топкое место и перескочил дальше, не провалившись. — Не бери в голову, наплевать! — говорил он бессвязно. — И не убивайся, не убивайся!
Он выпустил сестру, потоптался, придумывая что-нибудь ободряющее, и сказал:
— Всё обойдётся. Как-нибудь.
Покинув клеть, Федя остановился на низеньком крыльце. У коновязи он приметил осёдланных лошадей, которых раньше не было, раскрытое оконце в избе по соседству
Поговорили. Федя не стал садиться, хотя скучающий сторож подвинулся, намекая на такую возможность — выразительный намёк, учитывая, что места на брёвнах хватило бы человек на сорок. Получил Федя исчерпывающие разъяснения насчёт кабака, и одного, и второго. Вспомнили последний пожар, и после пожара в силу известной закономерности всплыл Подрез со своим заведением. Разбойничий хлопец, улыбаясь светлыми наглыми глазами, представил убедительные подробности про Подреза. После этого Федя оставил его скучать и вышел за ворота, ничего ещё толком не решив. Федя черпал вдохновение в самой неспешности. Нравилось ему прислушиваться к разноголосице побуждений.
Глава сорок третья
Федька, по-видимому, колебалась. Отомкнула сундук, подняла тяжёлую в железных полосах крышку. Здесь всё лежало в порядке: исписанные листы, тетради, столпы-свитки, стопы чистой бумаги, денежная шкатулка. И кое-что из обиходных вещей: мыло, полотенце, чистая рубаха, пистолет. Недолго постояв — рука на крышке, — Федька всё закрыла и замкнула опять.
Ряжеские власти располагались здесь же, на дворе у Прохора, в отдельной избе, где слышались сейчас голоса. Когда Федька вошла, Бунаков запнулся, остальные тоже её заметили.
По отстранении князя Василия Ряжеском управлял Константин Бунаков, однако судил он, собирал деньги, развёрстывал повинности, наряжал службы, составлял отписки в согласном совете со своими товарищами от городского мира. И совет этот показал себя столь дружественным и любительным, что в созвучии мнений не всегда можно было различить отдельный голос воеводы.
Вот и сейчас Бунаков молчал, ожидая вопроса, а Федька встретила благожелательный пустой взгляд и сама испугалась того, с чем пришла. Был тут и Прохор. Он тотчас угадал, что с Болезненным что-то неладное. По закону особых отношений, которые незаметно между ними установились, по особому чувству этому все, кто сидел в избе, были посторонние, и Прохор молчал, как молчала Федька.
— Запамятовал я что-то, — бестолково сказала она, берясь за голову.
— Девичья рассеянность, — ухмыльнулся Бунаков. — Все парни небось на уме.
Федька
Рассеянность её кончилась. Она вернулась в приказную клеть и дальше следовала вполне определившемуся замыслу. Заново отомкнула сундук, пересмотрела бумаги и достала черновой, испещрённый пометами лист; положив его перед собой для образца, села писать. Последнего тусклого света под оконцем хватило, чтобы исполнить три коротких строчки. В четвёртой, самой короткой, значилось: Константин Бунаков.
В тюрьму попадали теперь с чёрного хода — через подсенье и пыточную башню. Так что пришлось стучать — сторожа заперлись изнутри и не слышали. Настойчивый стук растревожил сидельцев, в щелях окон угадывались лица. Тюремники начали помогать, взбудораженные развлечением, они подняли бухающий грохот, верно, принялись долбать в потолок колодой.
Сторожа — их оказалось двое — сошли вниз. Это были новые люди, прежних, служивших при князе Василии, мирские власти сменили всех до последнего. Приученные к Федьке с первого дня, сторожа встретили её в неурочный час с удивлением, но без возражений. Федька припомнила, что один из них, крепкий розовощёкий увалень, — неженатый крестьянский сын, а второй, жилистый изнурённый мужик с редкой бородой, — горшечник, женатый и детный.
Всё у них было в порядке — трезвые и не сонные. Горшечник выжидательно покашливал, прикрываясь ладонью, а молодой увалень всё, что встречалось по пути в караульню, от избытка рвения переставлял. В башне он отволок в сторону здоровенное бревно, чтобы Федьке не пришлось перешагивать, в сенях наверху зорким глазом узрел не на месте метлу и пересунул её в другой угол, в караульне смахнул с крышки сундука объедки ужина.
Обманывать этих людей — не особенно-то достойное деяние, понимала Федька, но она сделала выбор, и все сроки для колебаний прошли.
Сторожа не стали попусту удивляться, когда подьячий объявил дело: Елчигиных, мужа и жену, Константин Бунаков велел немедленно выпустить.
— На поруки что ли? — спросил горшечник. За две недели службы он усвоил, каковы есть законные поводы к освобождению, и теперь не без гордости щеголял познаниями.
— Стало быть, на поруки, — подтвердил за Федьку крестьянский сын.
— Кто ж поручитель? Поручители нужны. Человек пять, — вспомнил ещё горшечник.
— Найдутся люди, — глубокомысленно отвечал ему крестьянский сын.
— Запись бы поручную что ли... — гнул своё горшечник, теребя бородёнку.
— Будет тебе и запись, дядя! Снимай замок, — отмёл сомнения молодой.
Так они, ни разу не обратившись к Федьке, все трудности разрешили между собой. Уже загремели ключи, как вдруг молодой спохватился:
— Степан-то Елчигин, знать, без памяти. Куда его сейчас? Не сдвинешь.
И прежде, чем Федька что сообразила, горшечник решил:
— Завтра.
Мысль отложить дело ему понравилась. Следовательно и сомнения были — нельзя ведь почувствовать облегчение, если ты прежде не испытывал тяжести. А горшечник, догадавшись сказать: завтра, явственно ощутил, что отлегло на сердце.
— Завтра! — поспешно повторил он. — Как Елчигин обможется. Да и Константин Бунаков будет.
Крестьянский сын охотно согласился и с этим.
— Лежит и скорбит к смерти! — сообщил он чьими-то словами и, поднимая торжественно палец, продолжал в противоречии со сказанным улыбаться.