Час новолуния
Шрифт:
А впереди открылся простор. Улица падала всё вниз и вниз, пока не расступились частоколы, не засверкал изумительной зеленью далёкий пойменный луг за рекой, не засияла река. Там, где синий искрящийся плёс смыкался с желтизной мелководья, чернел застрявший дощаник, рядом с ним барахтались в воде люди. Трудно было представить, что эти маленькие человечки будут делать с большим грузным телом севшего на мель судна.
В другое время Вешняк побежал бы к реке, чтобы узнать, что они такое придумают. Но сейчас он не мог отвлекаться.
Видная поначалу только тесовым шатром на резных столбах, слева за перекрёстком показалась церковь Чудотворца Николая. На высоком
«Не помолиться ли всех миром привёл Алексей?» — начали соображать в толпе. Хи-хи да ха-ха затихли, люди заторопились креститься.
Но Алексей не повернул к храму, не осенил себя крестным знамением, не поклонился святой иконе над воротами во двор — мимо он шёл, пренебрегая не только толпой, но и должностью своей христианской.
Среди выстроившихся неровным рядом нищих ближе других оказался краснорожий малый в длинной лоскутной рубахе до пят и босой. Ничего решительно, кроме рубахи, на нём не было, да и та светилась прорехами. Присмотревшись, можно было заметить сверх того, что и рубахи, вообще говоря, как таковой давно уж не существовало. Давно утратила она не только изначальный свой цвет, но и какие-либо остатки первоосновы, представляя собой ныне не что иное, как исключительное собрание заплат. Заплаты теснились на заплатах и переходили одна в другую, посаженные беспорядочно, иногда в два или три слоя, — иные лоскутья сажались про запас, в то время как другие естественным образом, будто листва вечнозелёного дерева, отмирали и шелушились, прежде чем отпасть окончательно. Были тут и щегольские украшения, которые наводили на мысль о хороших домах, где принимали божьего человека: порядочные куски шёлка и бархата среди почерневшей сермяги, холста, крашенины и клочьев облезлого меха. И уж полнейшей небывальщиной гляделись кое-как прикреплённые поверх всего вставки лыка и осыпающейся коры.
Ярко-красное, нездоровых оттенков, изрытое оспинами, лишённое даже признаков бороды лицо нищего, похожее более всего на кусок сырого мяса, наводило на мысль об особых испытаниях, которые пришлось пережить страдальцу. Чудилось, что некая вышняя сила взяла его на жизненном пиру за загривок и сунула раз, другой о стол — осталось лицо ободранное, нос разбит и раздавлен, уши расплющились, рот расползся чёрной с обваленными краями канавой. Там же, где непосредственно приложилась сверхъестественная рука — на загривке и на темени, — можно было наблюдать свидетельства этой свирепой таски: выдранные клочьями волосы и протёртую едва не до черепа кожу.
Несмотря, однако, ни на какие прошлые удары судьбы, лоскутный детина сохранял полнейшее самообладание. Наступающую толпу обозрел он разумным, даже оценивающим взглядом и только в последний миг, без особой на то причины обретая облик законченного дурачка, закатил глаза, выворачивая их белками, выставил помятую оловянную кружку и заголосил:
— Подайте Христа ради!
Нищие, калеки, странники перехожие засуетились, кто ковылял, кто полз ближе к народу. Наперебой краснорожему лоскутнику возвысил голос седой, но бодрый старец, имевший на груди образ божий, а на руках перед собой блюдо, покрытое вышитой пеленой и с возжжёнными в плошках свечами:
— Церкви на созидание в селе Рождественском Арзамасского уезда, — пропел он, растягивая слова. Ногами же двигал при этом быстрее, чем языком, рассчитывая опередить лоскутного, когда подоспеет толпа.
Алексей уже миновал лоскутника (тот ревел,
Угрюмо осклабившись, лоскутник отступил перед толпой. Арзамасский старец с кряхтением опустился подбирать вещи, ему никто не помогал.
Притихли загалдевшие было повсюду убогие. И только слепец, не разобравшись в значении перемены, продолжал заунывное чтение на крыльце у дверей, открывавших полную золотых отблесков темноту церкви:
— Не знаю себе что и быти, Да где мне главы преклонити, Понеже антихриста дети Всюду простёрты имут сети; Хотят они нас уловити...— жалобно причитал слепой лазарь суховатым слабеньким голоском. Наконец даже слепой должен был заподозрить неладное. Отчитав ещё: «...А душу мою погуби, И пивом своим напоили...» — он без чьей-либо подсказки замолк, поднял застылое лицо, задрав бороду, и повёл головой, прислушиваясь. Красиво обрамленная расчёсанными кудрями голова его оставалась в тени, которую отбрасывала кровля крыльца, — девственной белизной сиял залитый солнцем подол рубахи.
Алексей молча высвободился из рук державших его почитателей — противник попятился, но Алексей вовсе и не имел намерения устраивать перед воротами церкви ратоборство. Постояв, он направился своим путём, ступая широко и нетвёрдо, как пьяный, очень усталый или сильно избитый человек.
— Беса-то распознал в мордатом, — торопливо поворачиваясь туда и сюда, сообщила остроносая, суетливых повадок женщина.
Других соображений не было, и не столь уж невероятная догадка, что в обличье убогого нашёл себе приют нечистый, начала утверждаться в качестве общедоступной правды. Припомнили и благочестивого старичка арзамасца — в кабаке, где он пропивал с товарищами излишек собранного на церковное строение денег. Был это, кажется, всё ж таки именно этот старичок, а не другой, похожий — кто их сейчас разберёт!
Возбуждённо переговариваясь, толпа стекала вниз — улица всё больше превращалась в канаву, в овражек, заборы и клети по бокам поднимались всё выше, приходилось прыгать через сухое русло, которое пошло петлять под ногами.
Алексей не слышал разговоров у себя за спиной, а, может, и не хотел слышать. Когда доносилось всплеском чьё-нибудь особенно здравое и потому особенно громкое, самодовольное суждение, он прибавлял шагу, словно желая избавить себя от несносных, мучительных слуху и чувству голосов. Разносторонне обоснованные соображения про лжебогомольцев, лженищих, лжеюродивых, лжепророков раздражали его до болезненного страдания, и он перебил очередного умника выкриком: