Час новолуния
Шрифт:
После того, как Федька отозвалась, он мог бы, казалось, говорить свободно, а не шептать, припадая к скважине. Кого он опасался и чего? Нехорошее удивление не оставляло Федьку, она нелюбезно спросила:
— Чего надо?
— Саблю я оставил, — проникновенный шёпот.
Она повысила голос, храбрясь:
— Хорошо, я посмотрю.
— Феденька, ты открой, что же ты...
Она не ответила, тщетно пытаясь вспомнить, как уходил Прохор: с саблей или без; тогда ей не пришло в голову взять на заметку это важное обстоятельство. Прихватив свечу, Федька принялась шарить по углам горницы без особого расчёта найти. Но сабля была тут: в чёрных с медными оковками ножнах, обмотанная красным
Прохор стоял на пороге. Обернувшись, Федька вздрогнула, подавив крик, сабля в одной руке, пистолет в другой, онемела. Он подался вперёд, склонил голову и казался от этого сам себя ниже, словно продолжал вкрадываться, — всем своим существом, согбенными плечами. Пришлось ему сжаться и согнуться, чтобы протиснуться в щель. Та же вкрадчивость читалась и в пошловатой улыбке.
— Как ты вошёл? — спросила Федька, стараясь не показать испуга.
— Я дверочку толкнул, Феденька, — молвил он, разводя руками. Если может быть слащавым движение, таковое Прохору удалось: распустив пальцы, кончиками ногтей отстранил от себя толику пространства. Пясти расслабленно висели, и он встряхнул их, возвращая вихлявым пальцам послушание. — Толкнул, Феденька, что, думаю, не попробовать, а гляди, — улыбка расползлась, — открыто. Ну, думаю, что ж не войти? Вошёл.
— Неправда, я запер, — возразила Федька, ни в чём теперь не уверенная.
Он пожал плечами, не видя необходимости настаивать. Свеча на полу чадила, трещала, доживая последние мгновения. Через раскрытые двери тянуло холодом, и, может быть, свежее дуновение только и не давало пламени пасть — на сквозняке вздувался жёлтый язычок. Из полумрака проступало искажённое неверным светом лицо Прохора: очерченный снизу подбородок, колючки усов, глубокие ноздри, брови — глаза пропадали в тени. Глаза Федька не видела, и даже белки не примечались.
— Фе-денька, — сказал Прохор, делая шаг, она отстранилась. — Да ты никак девка, а? — И рот его на сладостном «а» приоткрылся.
Федька отступила опять, но дальше было некуда — лавка.
— Девкой-то оно и лучше... Разве мальчики такие бывают? Разве такие мальчики? Мальчики... гы-ы, — он колыхнул бёдрами, мерзостное движение докатилось до плеч, — изобразил что-то Федьке неясное, что, однако, заставляло её дрожать в ощущении липкой, захватывающей целиком, до удушья вины. — У мальчиков такие мордашки? Такие мальчики гладенькие? Не-ет... И под рубашечкой, и под штанишечками всё там у мальчиков не так... не так, как у девочки под рубашечкой... под штанишками...
Медовый голос в сладости плавал, то и дело проваливаясь в пучину. Нырнувши, Прохор воздыхал, забирал дурманящий дух и взбирался на следующее, такое же скользкое, в патоке слово.
— Не подходи! — Федька подозревала, что не выстрелит, не сможет она выстрелить, но пистолетом запустить в рожу как раз будет.
— Ох-ох-ох! — игриво погрозил он пальцем. — Как же ты боишься, если ждала? Что же теперь бояться, когда пришёл? Да ведь пришёл... Это я. Гляди-ка, вот он я тута! Это я. Мне. Меня. Моё. У меня. Как можно? — Облизнулся суетливым кончиком языка. — Чего уж там бояться? Как теперь ускользнёшь, а? Снявши голову, по волосам не плачут. Да и рано ведь плакать. Придёт время — наплачешься. Ты подожди — зачем? — ввергал он себя в недоумение лихорадочным потоком бредятины.
Не смея повернуться спиной, она начала отступать, чтобы отгородиться столом. Но Прохор и не думал её преследовать. Снял с плеча верёвку — у него на плече моток крепкой пеньковой верёвки мотался, — размашисто кинул через комнату. Спутанная куча
— Не трогай! — жёстко остановил Прохор, когда она двинулась было захлопнуть ставни. — Не трожь! Люблю, чтобы ветер. Пусть будет.
И ничего с ним не сделаешь, не переломишь. Пистолетом в рожу или стрелять. Жутко стрелять в человека — как в себя, а по роже — не остановишь. Ему здесь нравилось, устраивался со вкусом. Федькиным страхом он наслаждался, в душевной немочи её нежился, Федькина дрожь раздражала терпкие ощущения. Он не спешил. Развалился на лавке, раздвинул ноги и постучал пальцем о дерево, призывая к себе Федьку, как на корм курицу.
Мягко свалилась подушка, полетел пух. Неистовый ветер гудел в чёрной дыре, рвался сквозь узкое окно, гулял по лицу, позёмкой гнал пух и перья. С протяжным скрипом провернулась и оглушительно хлопнула дверь, снова заскрипела, мучительно, против воли растворяясь.
— Ну же, садись! — сказал Прохор, и что-то жёсткое в сладости послышалось, словно он голосом пригибал. — На колени хочешь? Ну, иди сюда, на коленки к дяде, иди, девочка. Вот сюда.
Пистолет Федька уронила дулом вниз, а саблю держала, как палку, за ножны — вряд ли Федька внушала Прохору опасения, и всё же что-то удерживало его от большей настойчивости. Он потянулся, неимоверно вытягиваясь, запрокинул голову и сладострастно закряхтел, изнывая в телесной муке.
— Ах, Феденька, Феденька, болезненный мой, гладенький мой, беленький мой, чистенький... Мой. Мо-о-о... — протяжно простонал и резко потом встряхнулся, вытягиваясь — кулаки возле ушей, — он едва не соскальзывал уже на пол. — В грязь, Феденька, в грязь ты залез, — усевшись по-человечески, холодно произнёс Прохор. — В дерьмо, Федя. С головой в дерьмо. Но это естественно. Привыкаешь. Ничего... можно. Хотя шибает, поначалу так очень шибает. — Поворот прихотливой мысли ему нравился. — По самые ноздри, Федя, в дерьмо, как? Шибает в голову, когда сидишь. По самые ноздри-то. Да вот я тебе расскажу. Тоже было. Ты слушаешь?
Хоть и не сразу, Федька коротко отозвалась:
— Слушаю.
— Вот было. Побили нас татары, кого в плен взяли... И так потоптали много... Чёрт его знает, кто где. Я сам-друг насилу ушёл. Ладно. — Тыльной стороной руки он провёл под носом и потёр усы. — Слушай дальше. Еду я в поле сам-друг, с товарищем, а поле всё погорело — татары пустили пал, и сакмы, следов, не видно. Сакмы все погорели, в голь выжжено. И вот заблудился — шляхов не знать, иду тем горелым полем. Вот тебе день. Вот тебе два. Вот тебе три... Конь подо мной спотыкается. Да ты слушаешь?
— Слушаю.
— Наехал речку. Немалую. В ней побиты езы, где рыбу ловят, и становища есть, где рыбу вялят, а людей никаких. Ладно. Нашёл маленькое судёнышко, комягу, вдоль расколото и затоплено. Что тут придумаешь — заделал я то судёнышко хворостом и травой, замазал трещины свежим дерьмом — хорошенько намазал, густо! Подсушил маленько. — Склонившись вперёд, он плюнул между ног на пол и помедлил, изучая разводы. — Ну вот. Перевезлись. А уж обвечерело. Отошли версты две от речки и как раз наехали татарский шлях новый. Только татары прошли, конский навоз дымится. Ну! Поворотил я тогда в лес — и стоял там в лесу до ночи. А ночью пошёл, не разбирая дороги, на Кон-звезду. Кон-звезда на полночь стоит, к Московскому государству. И ещё ночь, и ещё день. Наудачу через болото, лесом, через пень-колоду, ничего не смотря. Лошадь утопил — села по брюхо в тину. Даже седла не снял, всё кинул, пропадай оно пропадом!