Час новолуния
Шрифт:
— Не слыхала... — Богданка запнулась, едва не обронив своё «милый ты мой». Но теперь она не смела именовать Федьку ни милым, ни сердечным, и терялась, не зная, как его вообще называть. — Не слыхала, благодетель, — сбивчиво сказала она наконец, — ой, не слыхала, тьма моя грамоте не учёная, не слыхала...
Она налаживалась уже забиться в покаянном припадке.
— Хватит болтать-то! — поторопилась остановить её Федька.
Богданка колыхнулась телом, что следовало признать за изъявление покорности.
— И людям голову не морочь, чего не знаешь, не городи.
Не вставая, вдова опять колыхнулась в незавершённом, поспешном поклоне.
— Делай,
— Ой, умею, благодетель ты... — вознамерилась голосить Богданка и прикусила язык.
— Вот, обрезай пупки.
— Буду обрезать, благодетель и добродей ты мой! — истово прижимала она руки к пышной груди.
Федьке стало смешно и немножко стыдно. Она подавила улыбку. Но смех и раскаяние покинули её, когда представила себе Богданку на улице... на торгу в окружении обомлевших от сладостного ужаса слушателей...
Нужно было обдумать несколько соображений сразу.
— Ты вот что, — сказала Федька, — Прохора оставь.
«Как?» — безмолвно возмутилась Богданка и обратила к ней непонимающее лицо.
— То есть не подходи, — холодно кивнула Федька. — Ясно?
Богданка молчала.
— И не болтай, язык-то укорочу.
Но что-то сорвалось, стоило помянуть Прохора.
Скрывая неповиновение, Богданка молчала. Это и было неповиновение, всё более костенеющее и твёрдое.
Тогда Федька нагнулась, коснувшись её свисающей прядью:
— А то ведь я и вспомнить могу, как ты мужа грибами накормила. — И отстранилась. И кивнула, подтверждая безжалостный смысл сказанного.
Прошло несколько долгих мгновений, пока в оглушённом лице Богданки не проявилось нечто осмысленное. С неожиданным проворством она поймала вдруг Федькину руку и припала губами.
— Ну, всё-всё, — поморщилась Федька, вырываясь, — я зла на тебя не держу. Иди.
Глава тридцать вторая
— Я здоров! — вскричала, попятившись, Федька. — Спасибо Богданке, как рукой сняло!
Но Прохора подпирали, пришлось уступить дорогу, теснились за его спиной старые бабы, женщины и девки, слышалось жизнерадостное агуканье младенца и выжидательно улыбался застенчивый мужичок — они пришли посмотреть. Прохор, видно, считал, что это умеренная плата за молоко и не решился отказать сначала соседке, потом её товарке, а потом уж и вовсе перестал отличать получивших дозволение от не получивших и просто увлечённых общим порывом, ничего не понимающих ротозеев.
Больной же, которому прилично было лежать в постели, оказался не только здоров, но и свиреп: едва впустив Прохора, Федька принялась выпроваживать любопытных, без устали повторяя, что чувствует себя лучше, много лучше, совсем хорошо. Лучше многих, по крайней мере, за что всем благодарна, и на этом хватит. Не легко было бы Федьке справиться с толпой разобиженных доброжелателей, если бы не поднялась в конце концов сама Богданка и, легковесно покачиваясь от пережитого, вызывая общее недоумение застылым в цветных разводах лицом, не двинулась к выходу, заставив толпу остановиться,
Остался обиженный более всех Прохор. Изрядно ошеломлённый ретивой встречей, он не препятствовал Федьке гнать лишних, но, как человек, имеющий непосредственное отношение и к Богданке, и к молоку, и к просу, и даже к несостоявшемуся чану воды, он хотел знать, отчего ревела Богданка, куда она удалилась и кого теперь морочить, то есть это... молочить... лечить молоком, просом и не состоявшимся, но обещанным чаном воды?
То были далеко не праздные вопросы. Однако ж и Федька в свою очередь желала бы выяснить некоторые имеющие отношение к делу обстоятельства. Во-первых, с чего это Прохор взял, что Федька больна? И что от Богданкиного врачевания будет толк — это во-вторых. И если допустить всё же болезнь, толк и пользу, то отчего это Прохор вообразил, что Федька даст согласие на вмешательство посторонних лиц в спокойное течение своей любимой болезни? Это, будем считать, три. И наконец последнее: в случае, если на все прежде помянутые вопросы имеются более или менее удовлетворительные ответы (а Федька не теряет надежду их получить!), возникает ещё один, наиболее существенный: что заставило Прохора думать, что Федька обеспокоена своим состоянием больше, чем пропажей мальчика, и будет благодарна за пустую возню, когда каждый час дорог, она сходит с ума от беспокойства и непременно сойдёт, когда всё так и будет продолжаться!
Всё это восхищенная собой Федька выпалила таким ликующим, победным голосом, единым духом и не запнувшись, что Прохору потребовалось немало времени, чтобы восстановить вопросы в их естественной последовательности, — он задумался. Ничего не выходило ни так, ни эдак, потому что одного взгляда на счастливую, возбуждённую Федьку было достаточно, чтобы уяснить себе: если тут кто и здоров, то Федька. А если кто болен, то, судя по всему, несчастная, расплывшаяся рёвом Богданка. Но просо, молоко и предполагаемый чан воды были здесь, а Богданка там.
Таинственно на Федьку поглядывая и даже посмеиваясь, Прохор сказал: ладно, не будем ссориться.
Тогда подумала Федька и сказала: «Спасибо, Прохор».
Ещё Федька подумала, что при вздорной её натуре, склонности задираться, приятно было бы иметь снисходительного друга, который, наблюдая Федькин дурной нрав, необыкновенную настойчивость, с какой она портила отношения и губила чувства, умел бы всё это терпеливо сносить. Такой человек был бы достоин восхищения и любви. Если бы такой удивительный человек её заметил, она постаралась бы не огорчать его слишком часто.
И сейчас она хотела бы показать, что раскаивается, но Прохор не замечал её добрых намерений, как не замечал прежде заносчивости. Может, он вообще не слишком ею занимался. Гораздо меньше, чем это Федька себе воображала. А может, Федька не научилась ещё раскаиваться, не знала, как это делается и какие положены на этот случай слова.
Она сказала вместо этого:
— Прохор, мне помощи просить не у кого. — И потом ещё: — Я сирота. — И ещё: — Помоги, Проша.
И хоть звучало это невыносимо жалостливо, Федька и не подумала покраснеть, а сказала это так, будто сознавала, что оказывает Прохору честь своим доверием.