Час отплытия

Мисюк Борис Семенович

— Ну вы бы нас пока поселили, — простодушно сказала Тома.

— Без ея не можем, дочка, нету прав, — дежурная развела руками и еще раз внимательно нас оглядела. — Вам сколько мест надо?

— Двухместный номер, — сказал Саша.

— Вы муж и жена будете?

— Точно так.

— А ну покажь паспорта! — с неожиданным лукавством искоса взглянула на него старуха.

Саша протянул ей два паспорта. Она их быстро, со знанием дела пролистала и вернула.

— Не-е, дружок, такие номера в гостинице не проходют, — дежурная улыбнулась доброй, понимающей улыбкой, словно сказала; не моя воля, а я бы пустила, мне не жалко.

— А

есть двухместные, мать? — спросил я.

— Есть, — заговорщицки зажмурилась старуха. — Но как она, — боднула головой на сторону, — схочет даст, не схочет не даст.

— Понятно. Бери, Саня, на нас двоих, — я достал свой потрепанный паспорт, — ту нашу с тобой «каюту», помнишь? А я пока слетаю за Маринкой.

— Кто такая? — удивился Саша.

— Томка расскажет…

На «Весне» было по-настоящему празднично. С трудом узнавал я «коллег» по трюму, по бригаде: все с торжественными, какими-то нездешними лицами, в костюмах только что из-под утюга, при галстуках. Маринку отыскал в бутовке — стирала с двумя девчонками белье. Еле оторвал, пристыдив: дескать, грех работать в праздник.

И вот уже мы сидим вчетвером в межрейсовой гостинице, в «нашей каюте». Те же две железные койки с копытцами ножек, словно вросших в крашенные чуть не судовым суриком половицы, на окнах те же желтые шторы с арабесками, квадратный стол с неизменным графином (как в нем вода не замерзла!) и единственный стул. Где-то шампанское пьют со льдом, а мы добыли чайник горячей воды, опустили в нее бутылку и ждем. Пока я делал покупки в гастрономе. Маринка набрала газет и журналов в киоске, и сейчас все их листают. У Томы — «Юность», Сашка «Советским спортом» шуршит, у Маринки в руках, кажется, «Знание — сила». Я сервирую стол — открываю консервы, нарезаю колбасу, высыпаю из кульков конфеты. В таком холоде оберточная бумага шелестит, как жесть.

И вдруг ни с того ни с сего всем сразу становится весело. Холод пробирает сквозь пальто, из коридора доносятся дурашливо-дикие вопли, а мы глотаем теплое шипучее вино, и все это кажется нам очень смешным.

— Заруливаю я к директорше, — рассказывает Сашка, жуя шоколадную конфету, — а она, — кивает на Тому, — за угол нырнула, я рапортую: товарищ капитан-директор, два рыбака-студента прибыли на зимнюю экзаменационную сессию, просимся в ваш ледник на постой. Она с ходу: паспорта! Глянула: а этот, заявляет, вообще не наш, сахалинец. Да наш, говорю, красный, вот обратите внимание на фото, один только нос у него белый (а там, действительно, пятнышко у тебя на носу), непьющий, толкую, а за спиной — вот как сейчас, вопли. Все вы, говорит директорша, непьющие, все как один ангелы, когда селитесь, а потом — вон что, и пальцем в дверь тычет. Короче, нету, говорит, двухместных. Врет и не сморгнет. Ну, а я заправляю: вам в вашем норковом манто (а шуба у нее нейлоновая), конечно, тепло, а вот как нам уроки делать, если в такой кубрик попадем, и тоже на дверь киваю. А она — про свое: с вами, говорит, на норку заработаешь, вон все графины за два дня переколотили…

— Саша, может, хватит? — Тома, приоткрыв рот, изображает пальцем болтающийся язык.

Я разливаю вино, и Маринка тут же выхватывает свой стакан, поднимает и с улыбкой смотрит на выпрыгивающие пузырьки.

— Давайте за молодых! — наклоняется к Томе, целует ее. — Пусть у вас будет дом и радость в нем и дети, много детей.

Но вот он осушает стакан, резко так встряхивается, внутренне собирается и говорит серьезно и с восхищением:

— Какая

девчонка за этой переборкой живет, — показывает пальцем на стену за моей спиной, — вы бы видели!

— Да, девчушка — прелесть, маленькая герцогиня. Представляешь, — обращается Тома к Маринке, — директорша с Сашей выходит в коридор и спрашивает у дежурной: а эта, из семнадцатого, не выехала еще? Бабка: не знаю, говорит, штой-то не слыхать ея. И они без стука — туда. А девчонка — лет пять ей — остановилась в дверях и говорит: почему вы не стучали? С каким достоинством она это сказала! А потом уже совсем по-детски: разве мы вам не заплатили? Неужели, говорит, мы с мамой вам мешаем?..

— Дети, вообще, чудо, — задумчиво роняет Сашка. — Каждому из нас нужно еще дорасти до собственного детства.

Меня как током пронзило. Дорасти до детства… Да ведь совсем недавно, на «Весне», и я думал о том же, почти теми же словами!..

Лет шестьдесят назад Александр Грин писал о «детских пламенных» глазах женщин… И увидел он их такими в городах грез — в Гель-Гью, в Зурбагане. И пройдитесь сейчас по городу, любому из городов — по Москве, Риму, Владивостоку или Сан-Франциско, и поймете, как безумные скорости нашего века, дела, заботы, суета глубокими бороздами ложатся на лица, гасят пламя в «детских пламенных» глазах женщин. И мужчин, разумеется, тоже. Почитайте современных поэтов — все, во всяком случае настоящие, утверждают чистоту помыслов, сожалеют об утраченном умении удивляться, мечтают, короче говоря, дорасти до собственного детства…

…Сашка ставит в остывший чайник третью бутылку шампанского. Но в комнате уже почти тепло, мы обжили ее.

Вдруг я неожиданно для себя воскликнул:

— Идея! А ну-ка, Саня, продиктуй-ка Маринке свой диктант.

Маринка сделала кругло-удивленные глаза.

— Перепёлка вьётся над ручьём… — диктует Сашка. Мы с Томкой заглядываем Марине под руку.

— Стоп! — кричу я. — Хватит! — и чмокаю Маринку в щеку.

Она ничего не понимает, но смеется вместе с нами. Трижды, исправно расставлены над «ё» продолговатые точки, мы тычем в них пальцами и закатываемся:

— Сво-о-ой, свой парень!..

До позднего вечера мы веселимся в гостинице. Наши пальто давно сняты и свалены на койке. Мы пляшем под гитару и слушаем Сашкины песни, которые он привез с моря. Мы говорим о родстве, о братстве тех, кто ставит точки над «ё», о том, что должна существовать особая телепатия, что ли, у таких людей. И я рассказываю, как Тома спасла меня «из-под бочки со стропа», когда я подыхал, переживая свое «умри и стань».

— Умирать легче, — завожу я излюбленную свою пластинку, — ей-богу, ребята, легче, чем оживать! Воскресаешь в судорогах, в муках, почти родовых. А умереть… Вот у Астафьева… «Пастух и пастушка» читали? «Успение» помните? Герой просто погас, как лампада с выгоревшим маслом, с улыбкой умер…

— А я верю, — в наступившем молчании звучит упрямый голос Томы, — верю в то, что наступит век новой революции в науках, — кажется, ей не хватает воздуха, — и родится много-премного гениев — писателей, музыкантов, ученых, правителей. Да! — глаза ее вспыхивают. — Эта эра Нового Открытия будет в миллион раз талантливей и прекрасней нашей эры! Это будет Открытие… не атомов, не дробления мира, а… наоборот! …слияния! …синтеза!

«Боже, что за глаза у нее», — успел подумать я.

— Откроют, например… — и она обводит нас взглядом, точно соединяя, и выпаливает: — Синтез душ!