Час Пик
Шрифт:
По соседним рядам проспекта проносились автомобили, сигналили, толкались перед перекрестками, суетливо перестраиваясь из ряда в ряд; по грязным, мокрым обочинам муравьинно бежали чем–то перепуганные, озабоченные прохожие — тоже, наверное, боялись опоздать…
Скоро и тут, в Russia, будет точно также, как и в New York; все эти злые хмурые people, сломя голову, куда–то спешат, торопятся, всем надо было успеть, угнаться, никто не хочет оставаться последним…
Быть последним в очереди, в жизни, быть аутсайдером — нет ничего хуже.
Hавернoe, самое страшное ощущение — это когда никто не подталкивает тебя в спину, когда ты не ощущаешь чьего–то горячего дыхания в затылок.,.
Но теперь ему дышали в затылок, но это была уже не очередь; это было что–то страшное, ужасное, непонятное, совершенно необъяснимое — не только рационально, конкретно, но и абстрактно–умозрительно.
Кто они, эти страшные люди с зелеными туберкулезными клевками глаз, с жуткими электронными голосами — автоответчиками, так нагло и бесцеремонно затолкавшие его в машину, будто бы гнусные black наркоманы a New York, но не где–нибудь в South Bronks, а в центре столицы мировой державы?
Конкуренты из другого издательства?
Страшное и до сих пор вездесущее КГБ?
Люди Телохранителя, куда более страшные, чем все спецслужбы мира, вместе взятые?
Профсоюз киллеров — кто–то из тех самых, которые отравили на тот свет его героя?
Бандиты, которые теперь будут вымогать мзду, выкуп с Издателя?
Может быть… может быть это просто какая–нибудь ошибка, досадное, как говорится, недоразумение, и он, Писатель, когда выйдет из этой желтой «волги» целым и невредимым, обязательно опишет забавное приключение в последней главе будущего бестселлера?
Если, конечно, выйдет…
Вряд ли недоразумение: голос–то — будто бы электронный, аэмоциональный такой голос — тот самый, из трубки…
Автоответчик: «не. надо. тебе. этим. заниматься.»
А чем таким он занимался?..
Просто выполнял свой гражданский, понимаете ли долг — распутывал хитросплетения жизни и смерти известного и любимого всеми журналиста, замечательного человека, профессионала высшей пробы, доброго гения Останкино Влада Листьева… Которого любили все. Гражданский и, если на то пошло — коммерческий долг перед Издателем, который вложил в него деньги…
Что тут такого?
Писатель, немного осмелев, повертел головой — и куда это его везут?
В Шереметьево, что ли? Что, сейчас на самолет посадят и — из страны?
Насилуя мышцы лица, чтобы изобразить хоть какое– то подобие улыбки, он со скрытым, почти безотчетным подобострастием спросил:
— А куда мы едем?
Спутники промолчали будто бы не расслышав вопроса. А может быть, и действительно не расслышали,
Писатель попытался высвободить руку — она по– прежнему была заломана, но тут же ойкнул от боли.
— Не делай лишних движений, — ледяным голосом посоветовал тот, что сидел слева.
Ой, как больно — зачем же они ему руки–то ломают?
Не знают, что ли, что он — писатель, который тут, в Russia, больше чем писатель, и что ему над руками работать–писать, писать, писать, писать, издавать свои детективы–мелодрамы–триллеры как минимум стотысячными тиражами и писать, писать, писать, чтобы вновь издавать и…
И на хрена он в эту литературу полез?
Сидел бы лучше на Брайтоне, среди таких же, как и он, работал бы таксистом спокойненько… Ведь таксист в New York — не больше, чем таксист…
Уже темно, и улицы, которыми катит желтая «волга», совершенно незнакомы Писателю. Какие–то плавающие в черно–чернильной, как гематома, темноте окраинные микрорайоны, заводские трубы, бетонные коробки…
Боковые стекла запотели ничего не видно. И дождь начался, как назло.
Желтая «волга» движется плавно, с трудом преодолевая сопротивление заводненного пространства; точно подводная лодка среди донных ущелий, подсвечивая себе путь фарами–прожекторами, иногда освещая ближним светом встречно проплывающие субмарины с красными и оранжевыми хвостовыми огнями. Коралловые безлистные деревца, робко тычащие вверх, на поверхность поломанными пальцами, фосфоресцирующие прямоугольники в стенах ущелий, дождь только угадывается — по шуму над головой…
Еще минут десять — и автомобиль подъезжает к металлическим воротам; они тут же отодвигаются.
А впереди уже маячит какое–то здание — то ли ангар, то ли пакгауз, то ли небольшой завод. Еще одни ворота — прямо в стене, и тоже открываются сразу же, как по незримой команде…
Писателя вывели из машины и повели какими–то темными коридорами, бесчисленными переходами, лестницами.
Никак нельзя понять направление: вправо, влево, наверх, вниз? Коридор, налево, направо, лестница, два пролета вверх, три — вниз, еще один коридор, налево, прямо, еще одна лестница, переход на другую площадку, вверх на четыре пролета, вниз…
Все, судя по тому, что сопровождающие остановились как вкопанные — пришли.
Небольшая комната, похожая скорей, на камеру — окон нет, и синий, как в операционной люминисцентный свет безжалостно высвечивает каждый угол. Две табуретки, письменный стол — и все.
— Садись…
Писатель, робко взглянув на спутников, уселся за стол.
— Не сюда…
— К стене?
— Да.
Ну, спорить не приходится: Куда бедному аиду спорить с такими…
— Лицом к стене…
Ой, мамочка…