Час пробил

Черняк Виктор

Барнс облачился в привезенный из Италии костюм, повязал галстук, стоя напротив зеркала, потрогал пятно и все это время размышлял: «Насчет предложения миссис Уайтлоу — шутка? Или сделать на самом деле? Неужели сейчас, за считанные часы до… до решения всех моих проблем, я способен испытывать чувство стеснения? Способен. Вот что удивительно. Условности. Кажется иногда: жизнь человека кончится, а условности, которым он придавал такое большое значение, продолжат существование сами по себе, невзирая на кончину владельца.

Элеонору он истрепал у входа. Она была бледнее обычного, и поэтому помада па губах казалась несколько ярче, — Боже! — рассмеялась опа, — Вы так элегантны сегодня. Уж не

собираетесь ли вы сделать предложение какой-нибудь счастливице?

Элеонора знала, что Барнс холост, знала, что такие люди никогда но женятся. Но она по подозревала, сколь убийственен для хозяина ео обычный светский комплимент. Пет, Барнс по считал обязательным для миссис Уайтлоу быть оригинальной в выражении каждой мысли, пришедшей ей в голову. Однако банальная фраза, которой гостья откликнулась па его тщательную подготовку к тому, что должно было, как он надеялся, кратковременно связать их, показалось ему оружием, выставленным против него в качестве самозащиты.

Сердце Барнса дрогнуло. Он быстро взял себя в руки и мысленно утешил: «Все равно никакого предложения я бы не сделал. Буду смотреть па пее, слушать, что-то отвечать и думать: как хорошо, что опа появилась. Спасибо, господи. Этого же могло нс случиться. И лица, которые мне пришлось бы увидеть в последний день, были бы всего лишь рожами наемных убийц. Как много останется после моего ухода: деревья, Харт, миссис Уайтлоу, цветы, море, Дэвид Лоу (если немного переживет меня, хотя вряд ли), всегда изнывающая от желаний старушка Розалии. Вот кому надо было сделать предложение».

Интересно, знал ли Дэвид о его романе с матерью? Нет. Не знал. Не мог же он держать в голове чудовищное количество фактов, так или иначе связанных с бурной жизнью мамаши. Как много останется после него: море и птицы, полицейские па тихих улицах и шепот пересудов, похоронное бюро, в котором уже не видно возмутительно смазливой физиономии Марио Лиджо… Да мало ли о чем можно сейчас вспомнить. Зачем? Его не будет! Значит, останется не его море, не его цветы, не его Харт. Какое-то, пусть отдаленное, отношение к нему будет иметь только похоронное бюро. Хорошо, что Лиджо сбежал. Хорошо, что не он будет впихивать гроб с Барнсом в катафалк. Ему неприятно думать о руках Марио Лиджо, державших в объятиях Розалии, которую когда-то сжимали руки Барнса. Руки хирурга из красивой легенды: его пальцы как будто видят. «Какие руки», — говорила Розалин тысячу лет назад и тяжело вздыхала.

— Что-то случилось? Вы странный сегодня.

Барнс обнял Элеонору за талию, подвел к окну и сказал: — Посмотрите, какая красота. Мы часто не замечаем

этого. Непозволительно часто. Прошу вас, как можно чаще смотрите вокруг себя, иначе когда-нибудь пожалеете.

— Я недавно была на морс и удивлялась — неземная благодать.

«Странно он ведет себя. Маскарад со строгим костюмом а ля ривьора рано утром в собственном доме. Проявилась неведомая — или незамеченная раньше? — одухотворенность. Лицо осунулось, заострилось, еще подчеркнув благородство черт». Барнс молчал. Он смотрел на цветы и деревья так пристально, будто видел впервые или подозревал, что они могут внезапно исчезнуть навсегда.

«Опа постареет и умрет. Как цветок, один их тех, что подарила Розалин. Чудовищная несправедливость. Сначала создать такую прекрасную женщину, потом уничтожить ее, предварительно обезобразив, высушив кожу, испещрив тело и лицо тысячами морщин».

— Я, собственно, заехала задать всего один вопрос, — .нарушила молчание миссис Уайтлоу.

— Всего один? Жаль! — Барнс удивился, что не утратил еще способности шутить. «Впрочем, ничего удивительного. Даже самые краткие миги жизни бесценны».

Один ученый рассказывал ему па

отдыхе: «Видите ли, меня заинтересовало, что люди, обреченные на смерть, па казнь, за редким исключением, не оказывают сопротивления мучителям. Они идут к виселице, к плахе, к стенке и спокойно принимают смерть. Они же могли попробовать хоть что-то предпринять: выбить оружие из рук конвоиров, ударить их, попытаться бежать. Нет, они идут, как будто согласившись с приговором. Потом я объездил весь мир и разговаривал со многими людьми, приговоренными к смертной казни и, по той или иной причине, избежавшими ее в последние секунды. Я задавал всего один вопрос (вот почему Барнс вспомнил об этом, Элеонора тоже хочет задать всего один вопрос): «Почему вы не оказали никакого сопротивления? Терять вам было печего! А шансы спасти себя, пусть и невелики, все же какие-то были, хоть самые незначительные!» В один голос, не сговариваясь, в разных странах и на разных континентах мне отвечали: «Поймите, когда вас ведут на эшафот, когда остались считанные минуты вашей жизни, стремительно изменяется масштаб времени. И вам становится так же важно прожить двадцать секунд, как двадцать лет; вам становится так же важно сделать двадцать шагов, как познать самую прекрасную женщину мира; вам становится

так же важпо сделать двадцать глотков воздуха, как выпить море человеческих наслаждений». Теперь вы понимаете, Варис, почему так мало людей идет на риск потерять последние секунды жизни?»

— Так можно? — повторила Элеонора. — Всего одни вопрос.

— Конечно, — кивнул Барнс и подумал, каким же будет последний вопрос, который задаст ему женщина в этой жизни.

— Прошу только об одном, дайте слово — вы скажете правду.

Барнс подумал: в его положении он не стал бы лгать, даже не проси она об этом, а теперь ответит на любой вопрос, ответит только правду, как на страшном суде. Он кивнул и приготовился слушать.

— Мистер Барнс, — она смотрела прямо в глаза, — у вас была когда-то другая фамилия?

— Уиллер.

Он ответил сразу, не раздумывая. Миссис Уайтлоу подошла к нему, привстала на цыпочки — Барнс был высок — о поцеловала. Он быстро отвернулся к окну: то ли опять захотел посмотреть на цветы, то ли…

Конечно, миссис Уайтлоу могла бы сказать что-либо вроде: «Всего хорошего, я так вам признательна»; или: «Я никогда не забуду вашей доброты»… Она была достаточно умна, чтобы понять: есть ситуации, в которых лучшие слова — молчание.

Когда Барнс отвернулся от окна, миссис Уайтлоу в комнате уже не было.

«Конечно, мать узнает обо всем в последнюю очередь. Кому она нужна, мать? Не сынишке же с сединой на висках! Сбежал из больницы! Мальчик?! Где-то пропадал до вечера, потом исчез на сутки. Теперь, по прошествии бог знает скольких дней, звонит, чтобы я приехала! Я приеду. Конечно, приеду, потому что мое положение не менее ужасно, чем его: брошена на растерзание одиночеству, брошена не только любовниками (которые были совсем недешевы) — от них и ждать ничего иного не приходится, — но и собственным сыном. Ему, видите ли, не нравится, как я живу. Мне тоже не нравятся его увлечения — и женщинами, и охотой, и тем, на что тратится состояние. Виданное ли дело, чтобы миллионер принимал у себя в доме людей, каждая вторая фраза в устах которых начинается со слова «справедливость»? Легко быть либералом, когда у тебя столько денег на счету, что ты и сам не знаешь, сколько их. Но это же я постаралась, чтобы у тебя было столько денег, а не эти твои дружки из всяких комитетов, которые, наверное, окуривают тебя фимиамом благодарности: «Мистер Лоу, такие, как вы, гордость нации, вы — человек будущего!» И черт его знает, какие еще придумывают слова, когда надо урвать денег для своих делишек!»