Час шестый
Шрифт:
Поднялся шум. Евграф молчал, выслушивал каждого. Мужики упрекнули его гордостью, он не утерпел, начал оправдываться:
— Нет, у меня гордости нету! У меня одна обида на Микуленка, другая на Игнаху, и та обида побольше первой. И грамоты во мне не лишка! А ежели требуете вставать на должность, так встану! Пойду в утре к им! Мне от народу не бегать. Как скажете, так и сделаю…
— А мы уж все на собранье сказали!
— Литки, Анфимович, литки! С чего начнем-то, с жнитья или с озимового?
— С дегтю! — И Евграф ударил по столу всей пятерней, широкой, словно лопата. — С дегтю начнем, а дальше видно будет!
VIII
«Иди, Паска, иди… Не уставай! Твоя нога, моя хоба-ламба очень холос», — голос ненца как бы стихал и как бы исчезал, истаивая за спиной. Павел
Чибисы тоскливо пищат, носятся прямо над головой, кидаются на него то слева, то справа. Что это? Четвертое поле… Пахали когда-то с Серегой… Погонялку парень искал, долго не мог найти. Куземкина Митьку выстегали, было будто вчера. Карько-то жив ли? Может, уже и нет мерина… Вон паренину надо пахать, навоз заваливать… А где он, навоз-то? Ни одной колыги не видно в четвертом поле. Эх, сколько гусей они с Тришкой переловили! Павлу мерещились гуси, но это белел в траве морковник. И серые одуванчики раскрывались с восходом солнышка. Роса ли сохнет на давно не бритых щеках? Больно уж солона роса…
Он сглотнул горькую горловую спазму. Может, и зря все? Нет, не зря! Жена шла с Дымовым под руку, это было ясно видно. Одно дело, когда идет под руку девка, другое дело, когда идет замужняя… Значит, забыла мужа, из памяти выкинула. Не посчиталась ни с детками, ни с церковною клятвой…
Павел сильно сжал свои поредевшие на Печоре зубы. Скулы его отвердели и сделались каменными. Он проснулся. Босые ноги вывели его на лесную дорогу, ведущую на покосы. Где же место, откуда был вывезен мельничный стояк? А вот эта пожня! Это тут росло чертово дерево! Лес расступился. Прочь, мимо… Жена и мельница сгубили Павла Рогова…
Он глотал и глотал горловую спазму, стараясь не думать о Вере Ивановне и своей судьбе, но мысли возвращались на прежнее место, сердце снова яростно начинало тюкать, и месть Акиму — бывшему другу — зарождалась и вызревала все яснее. Он найдет сегодня избушку дедка Никиты, найдет! Завтра ночью вернется в деревню, и, если Дымов появится около бани, он зарежет его! Вострый нож, Тришкин подарок, не подведет!
Боже милостивый, помоги… Тревожный сосновый шум нарастал вокруг. Выводок молодых рябчиков слетел из-под самых ног. Птицы скрылись в чапыжнике на еловых сучках, но один дурачок уселся низко на сосну. Совсем рядом, хоть рукой бери. Рябчик при движении человека прятался за ствол и вытягивал шею из-за укрытия. Словно дитя, играющее в прятки. С шагами человека он заслонялся стволом и пятился, но шею вытягивал, считая себя невидимым. Так прячутся за угол дома дети во время игры в галу. Павел на минуту забыл свое горе. Остановился. Рябчик следил за ним из-за ствола. Совсем еще не окрепший птенчик, едва выучился летать, а хитрит как большой. Кто, когда учил его прятаться, выглядывать из-за укрытия?
Шум лесных дерев шел широкой волной вместе с ветром, в этом шуме тревожно, пискляво кричала какая-то птица. Звучная дробь прошла над чащей, это дятел пробарабанил своим клювом. Где-то недалеко лисица лаяла, удаляясь от прохожего человека.
Лес с каждой саженью становился дичее и глуше. На дороге следы тележных колес совсем изошли на нет. Сюда уже не было ездока в летнюю пору ни за дровами, ни за скальём. Да и кто будет деготь гнать? Шибановский дегтярный завод в кустах над рекой давно бездействовал, одни ребятишки жгли там свои пожоги.
Павел вновь погрузился в свои тревоги… Вот с исчезающей тропки тяжело взлетела глухая тетёра. Покосные полянки больше не встретятся, дальше пойдут редкие вырубки, обросшие густыми малинниками, и снова глухие, густые, тревожные ельники. Обе ноги уже проколоты острыми еловыми сучками. Он промыл подошвы в пересыхающей, третьей по счету речке, но кровь на подошвах не останавливалась. Да, сюда уже не ездили конные. Где-то тут нужно сворачивать к урочищу, в котором рубили кряжи для мельницы. Но где он, тот отворот? Летом все выглядело по-другому. Лишь по мелким и незаметным приметам Павел узнал необходимое место. Силы покидали его от затяжного недоедания. Весь последний месяц он питался
Он шел теперь в полузабытьи по нетронутым ельникам, с трудом перешагивая через падшие от ветролома и обросшие мхом стволы… Он потерял все ориентиры, старался по солнышку держаться нужного направления. Только солнце подымалось намного быстрее, чем казалось путнику. Полдень лишь мелькнул в сознании Павла. Солнце слишком быстро сделало свой полукруг. Пешеход как бы не замечал времени и также шел по кругу… Он слишком долго не мог осознать, что давно блуждает. Это блуждание он прерывал долгими остановками на черничниках. Ягоды утоляли жажду, но не голод.
Странно, что Павел не испугался того, что он заблудился! Может быть, и лучше, если он погибнет не в печорских мшистых и желто-зеленых мхах, а в родимом еловом лесу, среди непуганых рябчиков! Нет, надо идти… Что б ни случилось, а найти надо дедка Никиту!..
Тришкиным ножом срезал Павел нетолстую ветку крушины, сделал палку, чтобы опираться и ощупывать путь. Он уже несколько раз падал в мох, запнувшись на скрытых валежниках. Где, где же урочище?
Глухарь, клевавший чернику, поднялся рядом. Он перелетел тяжело, наполовину бежал. На здоровых и неуставших ногах его можно было догнать. Павел воспрянул, наблюдая за птицей. Глухарь удалялся дальше и дальше. Глухариный, еле заметный след в черничнике, где кормились эти птицы, постепенно переходил в настоящую птичью тропку, проделанную в густом ягоднике. Павел побрел по ней между кочек и завалов и вдруг наткнулся на крохотный осечок, сделанный из мелких сухих елочек, из прутьев и сушняку. Кто, кроме дедка, мог сделать этот явный загон, чтобы направлять птиц по определенному маршруту к ловушке! Осечок привел Павла к прыгуну. Дедков прыгун! Чей же еще? Конечно, ловушку для тетер насторожил дедко Никита, больше некому. Тонкий березовый шестик, не рубленный, а на корню, был дугой пригнут к земле. На самом его кончике привязана петля из конского волоса. Конечно, волос свит из хвоста Карька, не иначе! Петля разверстана на мху посредине искусно сделанного прохода в низеньком осеке, на глухариной тропе. Даже ягоды насыпаны для приманки. Если бы Павел не спугнул глухаря, птица непременно пошла бы в этот загончик, ступила бы прямо в петлю, и сработал бы хитрый прыгун. Дедко Никита насторожил, больше тут никого нет!
Павел ободрился и забыл на какое-то время свой волчий голод, проколотые подошвы ног и все остальное… Глухариная тропка вывела его к другой, едва заметной, но уже человеческой. «Ого-го-го!» — начал кричать Павел Рогов и прислушался. Но никто не ответил на таежный крик. Только ветер прошелся по еловым верхам, да зашелестели редкие, вечно не смолкающие осины. Нет, не отозвался дедко Никита Иванович на крик, может, он давно оглох…
След человеческий, вернее, едва заметные углубления во мху, вывели Павла на верховое морошковое болото. Оно было все усыпано морошкой, золото ягодное так и желтело повсюду. Павел накинулся на крупную, янтарную, уже кое-где переспевающую морошку, но солнце уже садилось… Сосновые ровные стволы отливали красной медью, они уходили далеко вдаль… Воздух на закате был до того свеж, целебен, что Павел во всем теле почуял бодрость. Здесь, на болоте, не было даже комарья, не то что оводов. Павел попробовал ухать по-бабьи, протяжней и громче. И вдруг далекий человеческий отзыв родился где-то в лесу. Павел пересилил голод, поднялся из ягодника и пошел на этот голос, поминутно ухая и прислушиваясь, чтобы не сбиться. Морошковое с черничником болото, усыпанное золотом выспевающих ягод, подсиненное черникой и голубикой, он покидал как во сне и с большим сожалением. Теперь он уже не сомневался, что найдет избушку Никиты Ивановича… Он шел на стариковский, все еще не слабеющий голос.