Час шестый
Шрифт:
— Самовариха, ты чего наварила?
— А чего дают, то и хлебай, узориться нечего, — отбоярилась Самовариха.
Зырин хлебнул и обжегся:
— Ух, вроде скусно…
Мужики чинно ждали, пока Миронов разливал бутылку по разномастным и щелеватым чашкам.
Киндя Судейкин взял посудину, крякнул:
— Ну, дай Бог, чтобы не последняя в Шибанихе печь! Не будем чокаться-то. А ты, Анфимович, неладно сделал…
— Чего?
— А то, что себе-то не налил.
— Да я этот «чай» на второй день не потребляю, знаешь ведь сам. Вчерась начаевничался… Вам больше достанется.
Мужики
— А помнишь, Анфимович, как поп Рыжко с пупа-то сорвал? — спросил Нечаев.
— Помлю, как не помлю.
Под гороховый с постным маслом кисель Евграф хотел выставить и вторую бутылку, но мужики отказались:
— Оставь бабам-то этих капель!
— Печь еще бить да бить.
— Достаточно, Анфимович, достаточно!
После киселя поспасибовали и завытаскивали кисеты.
— Палить, робятушки, выходили бы на крылечко! — сказала Самовариха. — У нас ведь робеночек.
— Правда, правда, — согласился Судейкин. — Предрик придет, дак он даст нам жару, скажет, чего вы мою девку обкуриваете!
Киндя перемигнулся с Зыриным. Евграф откашливался. Палашка, не говоря ни слова, схватила «Витальку», игравшую на полу, и утащила в куть. И сама из-за перегородки не вышла.
— Евграф Анфимович, а Евграф Анфимович! — всполошился Судейкин и хлопнул рукой по колену. — А ты по советскому закону подай на ево в суд!
— На ково? — спросил Евграф.
— Да на предрика. Он ведь должен по нонешнему закону алименты на робенка платить!
Образовалась в избе тишина. Никто не решился заговорить, и Киндя почуял, что сболтнул лишнего, что надо как-то выкручиваться.
— Дело не мое, а я бы уж ему присудил и в свидетели бы первый пошел… — тихо добавил Судейкин.
Палашка с девочкой совсем выбежала из избы. Самовариха вышла из кути и неожиданно звонко заявила всегдашней пословицей Марьи Мироновой:
— А вот что я, Акиндин, скажу: чей бы бычок ни скакал, а телятко-то наше! Слава Богу, теперече и сам домой пришел, он и без Микуленка девку прокормит. Поставит и без судов на ноги!
Бездетная Самовариха за два с лишним года сроднилась и с Палашкой, и с Марьей, и с «Виталькой». Теперь и с Евграфом. Жучок, чье семейство тоже долго жило в избе Самоварихи, согласно закивал головой.
— Да я што, я што… — заоправдывался Судейкин. — Я тольки в порядке обсужденья вопроса…
— Спой лучше про Носопыря-то, — выручил Судейкина счетовод. — Помнишь, как под балалайку-то пел?
— Носопыря давно нет, давай лучше про живых! — поддержал Нечаев Зырина.
— А вот скажет Володька, когда он жениться будет, дак я ему все пропою. Учительша-то вон какая накрашеная, из Вологды вот-вот прикатит.
— Чего про учительшу говорить, ежели вон Зойка Сопронова и та свеклой мажется. Сорок годов, а все чекурнастится, — заметила Самовариха.
— В сорок лет бабе износу нет, — сказал Нечаев.
— А в сорок
— Да уж нашли ягоду, Зойку Сопронову! На чем у ее и юбчонка-то держится! — засмеялась Самовариха.
— На чем бы ни держалась, а Зойка двух братанов на коммунистов выучила! Можно сказать, в люди вывела! — сказал Киндя. Этим он рассмешил всех. От дружного хохота даже кот спрыгнул с шестка. Отсмеявшись, женщины начали усаживаться за стол, пора было обедать «второй смене». Они отказались от водки, замахались руками:
— Пусть мужики этот омег [3] и допивают…
Зырин отмолчался насчет своей женитьбы и сказал:
— А у тебя-то, Акиндин, не она была наставницей-то? Не Зойка?
3
Омег (простонар.) — яд.
— Нет, меня моя баба сама выучила, хоть совсем в этом деле неграмотная. Ежели прижмешь, дак только тогда и распишется. А так ни-ни!
За столом фыркнули сразу двое.
— Отстань, к водяному, только и знаешь бухтины гнуть! — заругалась Таисья Клюшина. — Дай девкам-то похлебать. Наелся, дак и сиди!
Киндя пропел:
Вся Шибаниха деревенкаУшла на сенокос,А миличия приехалаИ гонит на силос.— Во, во! Давай-ко! — обрадовался Нечаев и сел на порог, чтобы закурить.
— Без балалайки-то мне, наверно, ничего не сделать, — зауверялся Акиндин. — Ну да ладно, попробую под ротовую.
И Киндя запел речитативом, запритопывал:
— Ходит Кеша по деревне. На собрания зовет. Он и дома, и везде. Как в мироновской избе. Что-то наша балалаечка худенечко поет. К выселеночкам не ходим, Митька воли не дает.
Нечаев хихикнул и ткнул Зырина в бок, дескать, все верно про выселеночек-то. Женщины перестали хлебать, слушали.
Шел Еграша из тюрьмыК Самоварихе в примы.Прикатил не к срокуБудет мало проку.Зырин прыснул в кулак, Нечаев скороговоркой остановил счетовода: «Не перебивай, а то он сойдет с рельсов!»
Вся Шибаниха жужжит,Экая досада,Был до бани я мужик,После бани баба!На этом месте рассмеялся и сам Евграф, что толку сердиться, если уже вся деревня знала, как он сидел на печи в женской рубахе.
На чужбине не зачах,А в родном окопеНа горячих кирпичахСтало худо жопе.