Час шестый
Шрифт:
— Ну дак что? Неси в Шибаниху. Какой обратный-то адрес? Кто писал-то?
— Ро-гов И-ван.
Гривенник с трудом, по слогам прочитал, от кого письмо. И отложил письмо в сторону.
— Ты чего письмо отложил? — спросил Митька.
— А некому отдавать-то. Хозяйство леквидировано. Одна Верка с детями, да и та в бане живет… Пашка давно выслан.
— Ну так и отдай письмо Верке. Либо Сережке Рогову, школьнику.
— А я уже выкинул два. Мне Игнатей Павлович велел выкидывать, ежли от данилят придет письмо. Я и выкидывал. Немного и было.
Усов
— Не умела песья нога на блюде лежать! Ну-ко, зови Сопронова! Когда это он велел роговские каневерты выкидывать? Я в турму из-за вас не хочу… Ты знаешь, что это дело уголовное? Турмой оно пахнет!
Гривенник присмирел:
— Да я чево… Чево велят, то и делаю. Ты говори с Игнатьем Павловичем… Вон и таварищ Скочков тута…
— Поговорю и с ним! — Усов снова начал стучать в стену. — Только отвечать-то придется тебе, дураку! Снимут тебя с должности, как пить дать, снимут. Про Игнатъя не знаю… Иди, орясина!
Расстроенный Гривенник, мысленно матеря Игнаху, взял письмо и отправился в Шибаниху. И вот письмо Ивана Никитича, которого уже не числили и в живых, он подал Сережке Рогову. Оно дошло наконец-то до Аксиньи Роговой и Веры Ивановны. В бане поднялся бабий рев…
Через два-три часа вся деревня узнала, что Иван Рогов с Данилом Пачиным живые, а Гаврилы Ольховского в живых нет.
Евграф узнал эту новость под вечер от прибежавших в контору Алешки с Сережкой. Ребятишки принесли найденный зуб от бороны «зигзаг».
— Молодцы! — похвалил ребят председатель. — Принесли, который и я давал. Где свой-то нашли?
Зуб найден был на дороге, по которой Алешка перевозил борону на другое озимое клоно. Запыхавшись и перебивая Алешку, Серега рассказал, какие слова пишет отец про Данила Пачина да Гаврила Насонова. Евграф ничего не стал больше спрашивать. Беломор так Беломор. Он знал примерно, что значит этот Беломор… Уполномоченный сидел рядом, прислушивался, писал расписку в приеме жеребца Уркагана. Уполномоченный весь день бродил по пятам Евграфа, надоедал, требовал окончательно решить вопрос с жеребцом. Кто погонит Уркагана на станцию в район? Погонит Уркагана сам Смирнов, но и Киндю придется послать. «Как прикажут, так и сделаем…» — подумал Евграф.
— Ты, Каллистрат Фокич, справишься ли один-то?
— Я, Евграф Анфимович, всю жизнь с лошадьми. Только ты выпиши мне овса хоть с полпуда. Сегодня же выеду в Ольховицу!
… Но планы Фокича выехать в Ольховицу верхом на Уркагане начали с самого начала срываться и рушиться. Во-первых, Самовариха ни за что не хотела вступать в колхоз. Во-вторых, следователь Скачков с Володей Зыриным прислал такую записку:
«Тов. Смирнов! Я срочно везу в район арестованного Малодуба, чтобы он опять не сбежал. Действуй, исходя из местных условий. Особое внимание обрати к делу предрика Микулина и на сельхозналог. В «Первой пятилетке» не должно быть единоличников, учти и заруби на носу! Стопроцентная коллективизация по району
Пришлось Фокичу опять ночевать. Он хотел наутро убить двух зайцев: уговорить Самовариху, чтобы она подписала сразу два заявления. Одно заявление о вступлении в колхоз, другое насчет гражданки Пелагеи Мироновой. Дескать, гражданин Микулин никак не мог сделать второе брюхо гражданке Мироновой, поскольку в деревне Шибанихе совсем в это время не присутствовал. Фокич с лампой, вывернутой до предела, сидел в избе Куземкина и сочинял два этих заявления за неграмотную Самовариху. Причем бумагу по оправданию предрика он написал под копирку. Копирка была давняя, вся измятая. Второй экземпляр получился совсем невнятно. Впрочем, не пригодился ни первый, ни второй…
Наутро уполномоченный вызвал Самовариху в контору колхоза. Когда баба пришла, Фокич велел Евграфу выйти, а сам накинул на двери крюк. Сперва он нагнал на Самовариху хорошего страху подробным допросом: как фамилия, какую держит скотину, много ли сеяла льна, холсты продавала ли и какие есть родственники в Шибанихе либо в Ольховице. Самовариха доложила Фокичу, что ему требовалось, и спросила:
— Дак ты, батюшко, миличия?
— Нет, я по сельскому хозяйству, — сказал недовольный Каллистрат Фокич. — Я у вас в деревне не в первый раз.
— Дак ты у ково ночуешь-то, не у Володи?
— Где я ночевал, это тебя не касается, а ты мне скажи, чье брюхо у Пелагии Мироновой.
— Да какое брюхо, ежели Виталька-то давно ножками бегает. И вдоль лавки, и до порога.
— Пусть он бегает хоть до Ольховицы! — сердился Фокич. — А ты скажи про новое брюхо.
Самовариха притворилась, что про новое Палашкино брюхо слыхом не слыхивала, а вот девка, которая растет, дак та по обличью вся в Микуленка.
— Сколько же у нее всех? Двое, что ли? — не понимал Фокич.
— Пошто двое-то! Одна у ее дочерь. И ревит мало. Добра, добра девушка.
— А говоришь, Виталька. Ну ладно. Видала ты Микулина, когда свадьбу справляли?
— Да как не видала!
— А еще кого видала? Которых именно?
— Да всех!
— Ну, это… кто Пелагию под ручку водил?
Самовариха сказала Фокичу, что не знает, кто Палашку под ручку водил, а кто плясал на кругу, видела.
— Господь знает, с кем незамужняя девка по улице ходит. Спроси у ее сам. Я ведь не Палашкина матерь. Пословица есть: свой чопотан, кому хочу, тому и дам.
— Подпишись вот тут! Ты грамотная?
— Нет, батюшко, я не ученая. Не сподобил Господь.
— Ну, хоть крестик поставь!
Самовариха крестик поставила. Фокич подсунул было и вторую бумагу насчет вступления в колхоз.
— Одна ты осталась единоличница во всем районе!
Баба так взъерепенилась, такой подняла крик, что Фокич заткнул пальцами уши. Замахал рукой, вскочил и откинул с дверей крюк:
— Иди, иди! Все! Скажи, чтобы заходила Антонина… Как ее, Пачина, что ли?
Самовариха ушла из конторы с руганью.