Час тишины
Шрифт:
Стеклянный небосклон лопнул — все звуки могли внезапно уйти вверх, тишина, он брел по низкой траве, потом обернулся, они остались далеко — две фигурки суетились возле разбитой машины, над ними кружила птица, он не понимал, что с ним произошло, он видел, как одна фигурка вскарабкалась на верх машины, —какой во всем этом смысл! Где-то там лежит его брат, теперь-то Павел знал, как он лежит, неприкрытый, даже креста с именем над ним нет. Разве для этого мы родились?
Он чувствовал бесконечную тоску, его охватило желание докопаться до какого-нибудь смысла, страшная темная тень легла на пастбище; так, видно, и умирали — какой же это был странный мир, какая странная жизнь, как
5
Священник отдыхал после обеда. Он любил послеобеденное время, когда к нему приходили хорошие и спокойные мечты, воспоминания детства: красные маленькие поезда мчатся по лугам и цветные платочки мелькают по небу; он возвращался в давние времена, когда на душе у него было совсем легко и ее не обременяли страшное беспокойство и вечная тоска.
Иногда в часы послеобеденных мечтаний он вдруг вскакивал, охваченный ужасом, который был подобен ужасу смерти, слышал стук в ворота и вслед за тем ясно различал звуки приближающихся шагов и рев пьяных глоток, он никак не мог распознать, откуда доносится этот рев — из прошлого или настоящего; потом он приходил в себя, сон больше не возвращался, и он молча сидел в тишине один-одинешенек, сидел в большом церковном доме с голыми стенами, на которых глазу не на чем было остановиться, кроме печального распятия.
Так и на этот раз его вырвал из сна стук в ворота, но когда он стал искать путь из сна в действительность, это оказалось нелегким делом — он никак не мог освободиться из объятий тоскливых видений; стук в ворота сменился звуками шагов, и вскоре он даже расслышал голос, который хорошо знал.
— Добрый день, господин священник, — приветствовал Смоляк, — не побеспокою ли я вас после обеда?
— Нет, — ответил тот, слегка задыхаясь, — я всегда должен быть готов к служению богу. — Руки у него дрожали, он собрал всю силу воли, чтобы совладать со своим дыханием. — Садитесь.
— Нет, я садиться не буду. — Смоляк прохромал вдоль длинного стола и подошел к окну. — Вы, верно, знаете, чего я хочу. Не слишком ли близко я подошел к крестику? Вот это был бы улов! Не правда ли?
— Я никого не ловлю. — Священник старался говорить совершенно спокойно. — Никого не ловлю, — повторил он еще раз, — никого. Перед богом все равны.
Смоляк повернулся к нему. Лицо его было страшным, все в красных порах, большой нос его также покрывали красные пятна; от носа до самой мочки правого уха тянулся багровый шрам — он стягивал все лицо и как бы обнажал больной слезящийся глаз.
— Я ищу убийцу, — заявил он.
— Убийцу?
— Того, кто их предал, господин священник. Что вы думаете об этом?
— Не знаю, — ответил священник. — Я боюсь вымолвить такое слово.
Теперь он был совершенно спокоен. Весь сосредоточился. У него было детально разученное выражение участливой непричастности.
Оно как бы говорило: мое царство в иных мирах.
— Возможно, вы об этом кое-что знаете, — тяжело сказал Смоляк. — Люди исповедуются, такой грех трудно оставлять на душе. — Его обнаженный глаз был неподвижно прикован к лицу священника.
— Чего вы
— Тайну исповеди, — ухмыльнулся Смоляк. — Но ведь есть преступления… И, согласно вашей вере, есть преступления… — воскликнул он, — …которые не должен покрывать никто из людей.
— Я не знаю ничего, что бы могло меня принудить нарушить тайну, принадлежащую только богу.
— О, я вас сумею принудить, сумею.
Священник молчал. Он успел заметить, что один из карманов Смоляка оттягивает тяжесть металла.
— Они живут еще среди нас, — кричал Смоляк, — они живы, и если мы не переловим их, как диких кошек, все начнется сначала. И будет еще хуже, чем было.
Священник опустил голову.
— Все одинаково виноваты, — с ненавистью сказал Смоляк, — и те, кто убивал, и те, кто лишь показывал.
— Не сердитесь, но рассудить вину не в человеческой власти.
Лицо Смоляка еще больше побагровело.
— Иезуит, — крикнул он. — Разве все, что произошло, не выбило из твоей башки святых фраз?
— Я знаю, виноваты мы все, все как-нибудь да виноваты, но я не могу вам ничего сказать. Даже если б кто-нибудь и поверил свою тайну. Но мне никто ничего не поверял.
— Хорошо, как хотите. — Ковыляя, он направился к священнику. — Я думаю, нам еще разок придется об этом поговорить, господин священник, и по-другому.
Священник склонил голову как бы в знак согласия и отступил на шаг. Смоляк прошел мимо. Он слышал его шаги в коридоре, потом хлопнула дверь. Только теперь он мог дать волю своим нервам. Глубоко дыша, он опустился на диван. Но вскоре встал, взял в коридоре кошелку и нож — в такое мгновение он мог быть только у своих роз. За забором его дожидался молодой Молнар… Увидев священника, он снял шапку и громко поздоровался.
Священник кивнул ему в ответ. Он хотел быть один, срезать тонкие стебли роз, смотреть, как медленно течет бесцветная кровь, думать о чем-то совсем отдаленном, но мальчик не уходил.
— Я хотел бы… если бы у вас было немного времени, достопочтенный господин священник…
— Что у тебя на сердце, мальчик? — спросил он тоном, в котором звучала выработанная любезность. Он присел на лавку у забора, утомленно прикрыл глаза. — Я слушаю тебя.
На его веки падали солнечные лучи. Он все еще видел перед собой багровое лицо Смоляка. «Грубый человек, угрожал, как жандарм. Миром завладели жандармы и хотят доказать людям, что они освободили их из-под нашей власти».
Мальчик не знал, с чего начать, ждал, когда священник его спросит, но священник молчал, продолжая сидеть с закрытыми глазами, и мальчик чувствовал, как в нем рождается ненависть к этому гнусному человеку, и он даже не пытался ее пресечь.
— Иногда я во всем сомневаюсь, — начал мальчик, — ни во что не верю! Не верю в смысл того, что мы делаем, не верю, что кто-нибудь слышит наши молитвы; что есть бог… — Он громко перевел дыхание.
Священник все еще молчал. В душе его разверзлась глубокая пропасть. Из-под прищуренных век он смотрел на мальчика — когда он был в его возрасте, он твердо верил и был счастлив. Верил, что бог сотворил свет за шесть дней и что он милостив; верил в святыни, в вечную справедливость; верил, что исповедь снимет с него грехи, и ему было хорошо. Он был счастлив. Счастлив был еще и тогда, когда поступил учиться в семинарию и, выходя на улицу, видел, как девушки посматривают в его сторону; когда замечал, что и взрослые люди взирают на него с почтением. Еще и тогда верил. Но сейчас, вероятно, уже нет возраста, когда человек целиком верит — во что бы то ни было. Вера распадается раньше, чем рождается, — и человек остается наедине со своим разумом, которого боится.