Час тишины
Шрифт:
На улице в непроницаемой дикой горной темноте не переставая шумел дождь.
Глава четвертая. УЧИТЕЛЬ
1
Учитель снял с плитки кастрюльку с кофе, перелил его в настоящий майсенский кофейник. И кофе тоже был настоящий— он оставил себе горстку, когда
Поев, он помыл посуду и стал глядеть из окна. Учитель родился в горах, до назначения сюда он несколько лет работал в деревеньке, лежавшей у самого подножия суровых скал. Бесконечность равнин очаровывала его, ему нравилась их чистота, тишина, узкие полосы поблескивающих вод, желто-зеленые шары весенних кустов, черные косяки летящих уток. Во всем этом была нетронутая красота, но он знал, что за нею стоит горькая нищета. Земля — не знавшая плуга. Ледащая.
Почему не пробуют ее возделать?
Потому, что все заливало водой.
Все здесь говорили о воде. О том, как разлилась она в прошлом году, два года назад и почему еще не разливалась в этом? А на вербе под окном белела засечка, до нее он с трудом дотягивался рукой. Сюда доходила вода.
Он прикрыл глаза: кусты верб медленно расцветали, слышался запах ореха и персиков, виноград свисал с утомленных кустов, земля огрубела, он мял ее в пальцах и глубоко вдыхал. Он любил ее. Ему давно хотелось стать садовником или даже обыкновенным крестьянином, но для этого нужен был хотя бы кусочек земли, хотя бы кусочек этой негорной целины, которая лежала здесь рядом, пересыхала и никому не шла на пользу.
Ему было жаль ее, жаль людей, которые смирились с тем, что не получают от нее ничего, кроме жалкого пастбища для скота.
Это нищета сделала их покорными. Нищета плодит покорность, а покорность в свою очередь плодит новую нищету.
Он снова опустился в кресло, взял со стола старательно обернутую толстую тетрадку.
ЗАМЕТКИ О ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ,
которые сделал учитель в Блатной Петр Лукаш.
Он хотел вести только педагогический дневник, но писал обо всем: записывал свои мысли, делал заметки об учениках и их родителях.
Сегодня, 20 февраля 1946 года, ученица второго отделения Елена Пушкарова пришла в школу с перевязанной рукой. Я снял повязку — из-под нее вывалился большой кусок навоза.
— Что это у тебя такое?
— Да это ж навоз, чтоб зажило.
Так еще здесь лечится народ. А старая Бруднякова до сих пор ходит по воду к реке, и эту воду пьет. «Наши бабки ее пили и здоровы были, чего вы пристаете?» — сказала
5 марта.
Вчера приехал районный врач и передал мне коробочку хины от малярии. Он также составил список людей, которые должны каждый день приходить ко мне и в моем присутствии глотать порошки, иначе они не будут их принимать, и страшная болезнь еще больше распространится. Она здесь свирепствует. Некоторые все равно отказываются, и я вынужден ходить по избам.
Он перевернул густо исписанные страницы повествования о его здешней жизни.
3 апреля.
Некоторые дети в школе не говорят ни слова, как, например, маленькая Пушкарова, Байко Гашпар или Брудняк Миколаш. Последний со слезами на глазах доверительно сказал, что дома ему сперва намекали, а потом и прямо сказали — учитель ничему хорошему не научит, потому что он не верит в бога, и потребовали, чтобы мальчик ни одного слова за учителем не повторял. Вот как ведут себя многие родители — они даже на приветствие мне не отвечают и только молча слушают, когда я говорю им что-нибудь об их детях.
Я ДОЛЖЕН ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ!
Но с чего же начать? С утра до вечера я как белка в колесе, а когда у меня бывает немного свободного времени, я пишу людям заявления или сижу на собрании. В этом, наверно, есть какой-то смысл, но действительный смысл моего здешнего пребывания заключается в том, чтобы расшевелить их, поднять их против собственной покорности, против костела, против злосчастной доли, которая, как лютый волк, хватает их за горло.
Тут следовала страница, к которой он постоянно возвращался.
Я решился!!!
Сразу же под замком, на пастбище, разобью опытное поле! Поставлю вместе с детьми плотину, которая защитит поле от паводка, и таким образом спасу эту часть земли от неожиданного затопления. Посажу там табак, виноград и вообще все самое лучшее, что здесь может произрастать. Попытаюсь убедить людей, что можно жить иначе — не только в нищете!
А под этими словами — еще и еще раз перечитывая свою первую запись — он приписал некоторые из своих мыслей.
Человека, поднимающегося на борьбу, уже не остановить.
Самое худшее — молчание. Если ты относишься к своей судьбе, как к раз навсегда данному, в конце концов обязательно станешь рабом, хотя, может быть, и родился царем!
Выглядело это несколько патетично, но сама по себе мысль его всегда волновала, и в эти минуты ему казалось, что написанное в первую очередь и со всей настойчивостью обращено к нему. Он взял перо и приписал еще несколько слов под последней строкой: