Час зверя

Клейвен Эндрю

«Она уже и тогда была старенькой», — подумал он. Даже шестнадцать, семнадцать лет тому назад, когда мама умерла и они с Захом переехали к бабушке. Ей тогда уже миновало семьдесят. Тихая вдовица, похоронившая мужа-врача. Он помнил этот жест: дрожащие руки мечутся, заслоняя лицо. Двое внуков, внезапно свалившихся ей на голову, с грохотом проносятся по старому дому на Макдугала-стрит (его до сих пор называли коттеджем). Высокий, пронзительный голос беспомощно восклицает:

— Мальчики! Мальчики! Ну мальчики!

—

Ты так уверен, что с ним все в порядке? — спохватилась она.

— Разумеется, дитя мое! — Оттолкнувшись от подоконника, Оливер вмиг оказался перед ней. — Только в пятницу видел Заха. Счастлив и беззаботен, точно улитка.

— Улитка? Будто они веселые?

— Животики надорвешь.

Старуха протянула руку, умоляя утешить ее. Оливер обеими руками сжал ее. Принялся растирать, согревать холодную, обмякшую кожу. Наклонился, горячо дохнул на холодные палочки-пальчики.

— Будет переживать, — шепнул он, — ты же знаешь, тебе это вредно.

— Ничего не могу поделать, — призналась бабушка, — я всегда была такой нервной. Всегда-всегда. Что же мне теперь делать? Перестать волноваться — вот и все, что ты можешь мне посоветовать.

— Да, старая ведьма, с тобой не столкуешься. — Он бережно опустил увядшую ладошку обратно на розовое одеяло. Запихнув руки в карманы, принялся расхаживать по комнате. — Говорю тебе, Зах отлучился куда-то по работе. Или готовится к маскараду, что-нибудь в этом роде. Он будет сегодня участвовать в параде.

— В каком параде?

— Карнавал. Канун Дня всех святых.

— Ах, да! — Приподняв брови, она тоже глянула в окно. — я думала, это интересует только этих… ну… ты знаешь…

— Гомиков.

— Я хотела сказать — мужчин, которые одеваются, будто женщины.

— Так оно и есть. — Осторожно ступая по выцветшему персидскому ковру, Оливер зашел за спинку кресла. Чересчур широкий свитер болтается, словно на палке, длинные волосы лезут в глаза, похмельная мигрень — какой-то он нелепый, неуклюжий в этой старушечьей комнате. Изящная, аккуратно расставленная мебель, все такое хрупкое, бережно хранимое. — Просто журнал, в котором Зах работает, устраивает какой-то рекламный балаган. Зах будет Чумой. Король Чума. Маска в виде черепа и все такое прочее.

— Король Чума?

— Он так веселился, когда мы последний раз болтали. — Оливер осторожно миновал низенький деревянный столик.

На нем портреты Заха и его собственный, в рамочках. Заглянул рассеянно в просторный коридор за распахнутой дверью. Там еще спальня бабушки, а в самой глубине — выход к лифту и на черный ход. Глядя в глубь коридора, Перкинс припомнил разговор с Захом в пятницу. И еще Тиффани. Черт бы побрал эту Тиффани. Черт бы ее побрал.

— Он ходит к врачу, к психиатру? — трепетала бабушка за его спиной.

— Я не спрашивал, думаю, ходит. Он прекрасно выглядит, ба. Просто великолепно.

— Лишь бы только

он не принимал эти… эти ужасные наркотики.

Перкинс вернулся к дивану, отсюда он мог видеть бабушку в профиль. Следил, как она тревожно дрожит, сжимает одной рукой другую, качает головой: эти ужасные, ужасные наркотики. Поджала губы, пытаясь совладать с собой. Перкинс печально улыбнулся уголком рта. В такие моменты она становится слишком похожа на маму. Птичья трель голоса. Глаза беспокойно расширены в постоянной тревоге, страхи, страхи, любимые страхи. Одной рукой стиснула другую — точь-в-точь как бедная мама. «Только проследи, чтобы Зах не простудился, ни в коем случае, обещаешь, Олли?» О, если бы своим телом заслонить старушку, когда прозвучит труба архангела.

Больное сердце, как и у мамы. Как и у мамы. Доктор говорил, обычно болезнь удается остановить, удержать, но она непредсказуема, однажды клапан сожмется — и все… На миг Перкинс прикрыл глаза, отгоняя видение. Мама лежит на боку, зажатая между диваном и кофейным столиком. Там он нашел ее. Коротко подстриженная прядь волос разметалась по щеке. Худая рука неудобно заломилась под головой. На полу — опрокинутое блюдечко, чашка лежит на полу, на белой скатерти — крошечное пятно чая. Слабое сердце. То же самое, то же самое, черт побери.

— Право, бабушка, — собственный голос доносится словно издали, — перестань волноваться по пустякам, сделай такое одолжение.

— Не умею, Олли.

— Господи, но тебе же вредно. Тебе нельзя.

Она подтянулась на миг, но тут же вновь обмякла под грузом всех своих тревог.

— Тиффани что-то говорила про коттедж. Все время говорила. Сказала, чтобы ты непременно шел туда.

— А! Тиффани!

— Что поделать, бедняжка тоже переживает за него.

— Могла бы немного подождать. Нечего было тебя дергать. Я тоже подхожу к телефону время от времени, — Оливер старался не повышать голос. Бабушка привязана к Тиффани. Она бы рада заполучить внучку. И тем не менее. — Позвонила бы мне еще пару раз, — проворчал он.

— Но она сказала, это важно, — настаивала бабушка. — Просила, чтобы ты сразу шел в коттедж. Наверное, Зах там.

— Ладно, я понял.

— Он приходит туда, только чтобы принять наркотики. Почему она думает, что Зах пошел в коттедж, а, Олли?

— Забудь об этом, бабушка, ну, пожалуйста. — Черт бы побрал эту потаскушку Тиффани! — Зах больше не прикасается к наркотикам. Я видел его день назад.

— Хоть бы у нас наконец купили тот дом, — прошептала она. Опустила обе руки на колени, на розовое одеяло. Желтая прядь волос взметнулась над ухом.

Оливер снова подошел к ней. Опустился на пол возле ее кресла. Бабушка повернулась к нему. Худое морщинистое лицо. Сухая обвисшая кожа. Влага в глазах — того гляди, прольется слезами.