Чаша цикуты. Сократ
Шрифт:
— То, что знают все, — засмеялся Сократ. — Казнить стариков — всё равно что сбивать палкой орехи: и дереву плохо, и орехов мало. А надо всего лишь немного подождать, и все орехи упадут на землю сами. Так и со стариками, Аполлодор: зачем их сбивать палкой, если они сами вот-вот опадут?
Сократ сказал не то, что думал, когда говорил «и другое». Но предпочёл об этом умолчать, чтобы не расстраивать друзей. Подумал же он тогда о том дурном пророчестве, которое прежде Крития изрёк некогда молодой аристократ Калликл. Критий лишь уточнил пророчество Калликла, сказав, что
«Они не успеют, а я потороплюсь, — уже молча, не слушая друзей, продолжил свою мысль Сократ. — Если несправедливость — это величайшее зло, то существует зло ещё большее — оставить безнаказанными тех, кто совершил его. И было бы величайшим позором для меня допустить это. Я потороплюсь...»
Утром, ещё до рассвета, он вышел на Пирейскую дорогу, неся под мышкой завёрнутый в тряпицу наконечник копья, который накануне принёс ему Симон. Из порта уже потянулись к Афинам повозки с мукой и рыбой, за развалинами Длинных Стен блеяли перегоняемые овцы, над которыми кружили стаи перелётных скворцов.
Какой-то всадник едва не налетел на Сократа, замахнулся на него плетью и грубо закричал:
— Прочь с дороги! Срочное донесение! Прочь с дороги!
Сократ едва увернулся от его удара, ушиб о камень ногу и послал вслед наезднику проклятие. Пройдя дальше, он увидел опрокинувшуюся телегу, с которой свалились, разбившись о дорогу, амфоры с молодым вином. Возница бранился на чем свет стоит и проклинал всё того же всадника.
— Проклятый сикофант! — кричал он. — Собака хиосская! Погубил такое вино! Чтоб тебе захлебнуться в нём и утонуть! Чтоб ты разбил себе голову, как эти амфоры!
— Куда он так торопится? — спросил возницу Сократ, потирая ушибленную ногу. — Афины, кажется, не горят.
Пострадавший возница ответил не сразу, потому что никак не мог исчерпать запас брани. И лишь поняв, что Сократ тоже пострадал из-за всадника, сказал, размазывая по лицу злые слёзы:
— Помчался доносить тиранам, что в Пирей ворвались воины Фрасибула. Блюдолиз и доносчик! — поставил он последнюю точку в своих ругательствах. — Да только тиранам теперь ничто не поможет. Я вёз вино, чтобы афиняне достойно могли отпраздновать день своего освобождения, а этот... — возница махнул рукой и умолк.
Сократ помог ему поставить телегу на колеса и сказал:
— Возвращайся в Пирей за новыми амфорами. Заодно и меня подвезёшь.
Возница рассказал ему обо всех новостях: о том, как воины Фрасибула высадились ночью на берег, как перебили весь спартанский гарнизон, оставленный в Пирее Лисандром, как захватили стоявшие у причалов государственные триеры и как отдыхают теперь у костров, ожидая вестей из Фил, куда должны подойти другие отряды Фрасибула, чтобы вместе двинуться на Афины.
— Я и сам взял бы копьё или меч, — сказал возница, — да только у меня не хватает трёх пальцев на правой руке. — Он показал при этом Сократу руку, на которой было лишь два пальца — большой и мизинец. — Отсекли мечом, — продолжил он не без гордости. — При Потидее.
— Да и я там сражался, — сказал Сократ. — А помнишь
— Как же, помню! — ответил возница. — С ним ещё был тогда один придурковатый философ. Говорят, он и теперь жив. Сократом его зовут. Не знаешь?
— Знаю, — ответил Сократ посмеиваясь. — Это тот, который простоял однажды неподвижно целые сутки босиком на снегу, о чём-то размышляя.
— Да, да! — обрадовался возница. — Говорят ещё, что у него есть свой бог, с которым он постоянно беседует и который даёт ему во всём советы. Вот только одного совета он не может от него добиться, — засмеялся возница, — совета о том, как разбогатеть. И живёт в нищете. Чудак! Но есть ещё большие чудаки, которые ходят к нему учиться. Те, кто поумнее, потом, правда, убегают от него, но становятся мерзавцами, как Критий или его дружок Хармид. Такое, говорят, у Сократа проклятие: убежишь — станешь мерзавцем. А те, что поглупее, слушают его всю жизнь, но зато на всю жизнь остаются нищими. Как башмачник Симон, который шьёт сандалии из рыбьей кожи. Знаешь башмачника Симона?
— Знаю, — ответил Сократ, выставляя вперёд ногу. — Вот и мои сандалии из его лавки.
— Гляди-ка! — удивился возница. — Не из рыбьей кожи! — И проверил сандалию на ощупь. — Точно не из рыбьей! Выходит, врут люди?
— Где врут, а где и правду говорят. А вот ты часто врёшь? — спросил Сократ.
— Когда надо, тогда и вру, — рассмеялся возница.
Костры горели у Мунихия [130] и на берегу. Возле крепости и в порту толпился народ. Многие пришли с угощениями. Юноши примеряли воинские доспехи, учились приёмам борьбы. Женщины хлопотали у костров, готовили для воинов пищу. Всюду было шумно и празднично.
130
Мунихий — крепость в Пирее.
Сократ заглянул в лавку Эвангела, увидел Аристона, сына Эвангела, таскавшего из погребов амфоры с вином.
— Будут гости! — поприветствовал он Аристона.
— Дорогие гости! — ответил Аристон и, подойдя к Сократу, обнял его. — Началось! — сказал он, — хорошее дело началось. Будем жить!
— Будем жить! — Сократ спросил Аристона о Леосфене.
— Да, здесь он! — ответил Аристон. — Спит в отцовском закутке! После тяжёлой работы, — засмеялся он радостно. — Штурмовал Мунихий. И я с ним, — добавил он. — Веришь?
— Не ранен?
— Чуть-чуть. — Аристон обнажил левое плечо и показал кровавую ссадину.
— Надо выше держать щит, — посоветовал Сократ.
Сократ вошёл в комнату Эвангела и увидел спящего на овечьих шкурах Леосфена. Меч и щит лежали рядом с ним. По другую сторону стояло прислонённое к стене копьё. Леосфен спал крепко. Похрапывал. Его правая рука была перевязана. В щите торчали обломанные у наконечников стрелы.
«Вот и мститель, — подумал о Леосфене Сократ. — А кто судья? А судья — справедливость и свобода».