Чаша и крест
Шрифт:
Как-то раз я подсчитала, сколько добрых дел Дартфордский монастырь из года в год на протяжении многих поколений делал для города. Наш орден не только постоянно выступал в качестве работодателя; он материально и духовно поддерживал богадельню и местный лазарет. Я уж не говорю про нашу деятельность в качестве учителей и наставников: ведь монастырь был единственным местом в городе, где девочки из приличных семей могли научиться читать и писать. А теперь к нам относятся как к существам второго сорта, считают паршивыми овцами, которых нужно отделить от остального стада.
Я окунула пальцы в чашу со святой водой, стоящую при
Брат Эдмунд заметил мое состояние и покачал головой. Не только я внимательно следила за тем, чтобы мой добрый друг не поддавался своей пагубной слабости. Он тоже по мере сил старался помогать мне держать себя в руках, справляться с собственным весьма непростым характером.
Я заняла свое обычное место перед статуей Святой Девы. Все-таки есть некое утешение в том, что мессу для нас служат в такой вот уютной маленькой часовенке, где стены расписаны фресками и на одной из них святой Георгий пронзает копьем дракона.
За спиной послышался шум. Это подходили остальные шесть монахинь Дартфордского монастыря; они, как и прежде, жили все вместе, одной общиной, отчаянно пытаясь следовать идеалам нашего ордена. Когда король Генрих VIII и лорд — хранитель печати Томас Кромвель издали приказ о роспуске монастырей, большая часть сестер вернулись в свои семьи. Наша настоятельница, например, отправилась к своему брату, и больше мы о ней ничего не слышали. Но сестра Рейчел, одна из старших монахинь, несколько лет назад получила в наследство большой дом неподалеку от центра города, и к ней переехали, объединив свои средства, еще пять монахинь. Я бы тоже с удовольствием поселилась в их маленькой общине, но это было невозможно: у меня находился на руках Артур, пятилетний мальчик, очень подвижный и шаловливый. Поэтому я, так же как и брат Эдмунд с сестрой Винифред, арендовала жилье, принадлежащее церкви Святой Троицы.
И лишь по утрам мы снова могли быть все вместе. В монастыре мы распевали псалмы по четыре часа в день — святая литургия была стержнем, сердцевиной нашей службы Господу. Нелегко было перейти к новому порядку, ведь теперь у нас остался лишь один-единственный обряд — утренняя месса. Без нее наша жизнь совсем бы утратила всякий смысл.
Вперед вышла сестра Элеонора, с одежды ее капала вода. Подол юбки промок насквозь, ведь ей пришлось прошагать под дождем целую милю, но она не жаловалась. В монастыре настоятельница назначила сестру Элеонору циркатором: в ее обязанности входило наблюдать за исполнением монастырского устава. Похоже, она и теперь считала себя главнее остальных, несмотря на то что по возрасту сестра Рейчел, женщина тоже весьма строгих правил, была на десять лет старше ее, да и дом, где они жили, принадлежал ей.
Во время мессы мы всегда занимали каждый свое место, воссоздавая тем самым хотя бы видимость иерархии и былого порядка, увы, безвозвратно утерянного для нас мира. Впереди мы с сестрой Винифред, две бывшие послушницы Дартфордского монастыря. За нами — строгая сестра Элеонора. Далее — две монахини, у которых тоже в монастыре были свои должности: сестра Рейчел смотрела за усыпальницей, а сестра Агата была наставницей у послушниц. И наконец, остальные три монахини. Брат Эдмунд, будучи единственным
Пока мы ждали появления косноязычного отца Антония, которого назначили нам в качестве священника, я изо всех сил старалась скрыть нетерпение. Вокруг стояла тишина, прерываемая лишь потрескиванием алтарной свечи и громкими вздохами сестры Агаты. Я оглянулась: наши взгляды встретились, и она едва заметно кивнула мне. Из всех сестер мне больше всего не хватало общества моей бывшей наставницы — женщины доброй, сердечной и слегка болтливой.
Наконец послышались шаркающие шаги отца Антония.
— Salve, [6] — проговорил он скрипучим голосом.
Как только он начал богослужение, я недоуменно посмотрела на брата Эдмунда. Священник явно говорил что-то совсем не то. И поэтому мой товарищ, знающий латынь так же хорошо, как и я, прокашлялся и обратился к нему:
— Простите меня, святой отец, но это начало молитвы, которую следует читать в канун Великого поста.
Священник быстро заморгал и пожевал ртом:
— А сегодня какое число?
— Второе октября, святой отец.
6
Здравствуйте (лат.).
— А какой год?
— Одна тысяча пятьсот тридцать восьмой от Рождества Христова, — кротко проговорил брат Эдмунд.
Отец Антоний подумал секунду и начал литургию сначала.
Господи, как же низко мы пали! С тоской и болью я вспоминала, как сидела на клиросе, как мы распевали псалмы и повторяли слова молитв, и запах лаванды был столь крепок, что кружилась голова. Как собирали вишни в монастырском саду. Как бережно листали страницы любимых, поистине драгоценных книг из нашей библиотеки. Мне казалось, что столь же горестное чувство охватило и остальных, что им буквально пронизана вся атмосфера часовни. Но что же делать? Возврата к старому нет: монастыри в Англии полностью уничтожены.
Приняв причастие, мы все вместе прошли через большую церковь. Поскольку отец Антоний припозднился с литургией, жители города уже небольшими группами и поодиночке собирались на ежедневную мессу. Какая-то женщина преклонила колени перед алтарем и с благоговейным выражением на лице заменяла подсвечники новыми, которые она только что почистила и отполировала.
Когда мы шли по центральному проходу, я услышала странные звуки: словно бы навзрыд плакал какой-то мужчина.
— Это Оливер Гуинн, — сказал брат Эдмунд. — У него вчера умерла жена.
Я всмотрелась вглубь прохода. Там стоял высокий крепкий мужчина. Плечи его тряслись от рыданий.
— Вот бедный… Они очень любили друг друга, — заметила сестра Винифред.
Моя подруга тоже работала в лазарете, и они с братом знали городских жителей гораздо лучше, чем я.
— Надо его утешить, — сказал брат Эдмунд.
— Но как же запрет? — спросила сестра Винифред.
Я сощурилась. Согласно уставу ордена, монахи-доминиканцы должны стараться не только постигнуть неизреченную мудрость Господа, но и помогать всем больным, бедным и страждущим, кто нуждается в утешении. Однако брату Эдмунду уже не раз было сказано, чтобы он не смел вести себя в стенах этой церкви как монах.