Чаша и крест
Шрифт:
— Да!
— Идите на мой голос! Я буду говорить, пока вы не дойдете до стены.
Я поднялась на колени и поползла на его голос. Поскольку руки мои были связаны за спиной, я не могла ощупывать пол впереди. И ползла, пока не ударилась макушкой о кирпичную стену. Голову пронзила страшная боль; казалось, еще минута, и я потеряю сознание. Я постаралась глубоко дышать: один вдох, другой, третий… боль немного утихла, и я смогла сесть. Голос брата Эдмунда звучал из отверстия в самом низу стены. Я вознесла в душе благодарность Иисусу Христу и Деве Марии. Прижавшись щекой к шершавой и холодной поверхности
— Это монастырь Святого Гроба Господня, да? — спросил он. Теперь брат Эдмунд был совсем близко, и ему не нужно было кричать.
— Да, — ответила я.
— Послушайте, сестра Джоанна! — Он старался говорить как можно более убедительно. — Я не знаю, сколько у нас осталось времени. Но главное для вас сейчас — сохранять спокойствие. Ни слова ни про какие пророчества. Мы еще можем вырваться на свободу. Помните: только не паниковать и ничего не бояться.
— Но как мы отсюда выберемся? И нас наверняка будут допрашивать, а может быть, даже и пытать. Или просто убьют, прямо здесь, еще до восхода солнца.
Брат Эдмунд секунду помолчал.
— Да, — сказал он, — это тоже возможно. В таком случае надо молиться и просить Бога о милости и прощении наших грехов.
Мне казалось, что еще несколько часов назад я полностью приготовилась к мученической смерти. А теперь умирать отчаянно не хотелось, все мое существо противилось этой мысли.
— Но не исключено, — продолжал брат Эдмунд, — что события развернутся совершенно иначе. Похоже, есть что-то такое, о чем мы с вами даже не подозреваем. Откуда Дадли узнал о нашем замысле? Ведь он со своими солдатами прискакал из самого Лондона.
— Думаю, ему рассказал Джеффри Сковилл, — произнесла я, еще крепче прижавшись щекой к холодному камню.
— Что-о? — По голосу моего друга я поняла, что он потрясен. — Быть того не может!
А по-моему, это было вполне вероятно. В то утро, когда мы покидали Дартфорд, чтобы отправиться в Кентербери, то есть на следующий день после Рождества, когда я торопливо собирала еду в дорогу, в дверь моего дома забарабанил Джеффри. Я уже успела договориться с сестрой Винифред, чтобы она на несколько дней взяла Артура к себе: мы с братом Освальдом объяснили всем, что собираемся в паломничество. Собственно, так оно на самом деле и было.
Отшвырнув перепуганную Кити, Джеффри, как буря, ворвался ко мне на кухню.
— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил он, даже не поздоровавшись.
— Готовлю еду для друзей, которые гостили у нас на Рождество, — ровным голосом ответила я. — Они собираются в дорогу.
— Куда? — грубо продолжал допрашивать он.
— А вот это не вашего ума дело, — ответила я, решив тоже с ним не миндальничать.
— Я исполняю в Дартфорде обязанности констебля, и мне до всего есть дело, — рявкнул он. — И передайте своим друзьям мой совет: в Кентербери им лучше не ходить.
Я испугалась: откуда ему известно, ведь мы договорились обо всем лишь накануне вечером, и никто, кроме нас, об этом не знал?
— А вам разве не все равно, куда они направляются?
— Представьте себе, не все равно. В Кентербери пусть лучше не суются, если не хотят неприятностей. Небось Соммервиль идет с ними? И вы тоже?
— Нет, — быстро ответила я.
Губы
— Так вот, значит, как вы теперь со мной: обманываете, лжете мне прямо в глаза! — закричал он. — Господи, ну до чего же вы глупы, Джоанна! Ведь это чистейшей воды безумие! Неужели вы не понимаете, что этим все равно решительно ничего не измените?! — Джеффри хлопнул дверью и ушел.
Теперь я пересказала брату Эдмунду всю нашу беседу с констеблем от слова до слова.
— Зря вы сразу не сообщили нам всем об этом, сестра.
— Да, — ответила я, и горло у меня сдавило судорогой. — Я опять совершила промах, я уже наделала столько ошибок! А эта, последняя, стоила жизни брату Освальду… а может, и не только ему одному. Когда Сковилл ушел, мы еще несколько часов оставались дома, но Джеффри я больше не видела. Будь он в городе, обязательно попытался бы остановить нас. Но я и представить себе не могла, что он отправится к такому человеку, как Джон Дадли. Трудно поверить, чтобы Джеффри мог сделать что-то мне во вред, даже если бы и очень сильно разозлился. Вообще-то, мы еще раньше с ним поссорились, но я никому об этом не рассказывала.
Какое-то время мы оба молчали. Я думала, что брат Эдмунд так потрясен услышанным, что не хочет со мной разговаривать. Но он снова заговорил, и в голосе его не было и следа гнева.
— Помните, на кладбище вы спросили, уж не передумал ли я?
— Да. У вас внезапно так резко изменилось выражение лица, что я даже испугалась.
— Просто в тот момент я кое-что понял, сестра Джоанна, — сказал он и вдруг замолчал.
Заинтригованная, я ждала продолжения. Он снова заговорил, и на этот раз голос его звучал еще тише:
— Я вдруг понял, что все, что сейчас делаю ради спасения святой истинной веры, — это, конечно, прекрасно, но мне этого мало. С некоторых пор, а если честно, уже довольно давно я чувствую, что мне хочется чего-то еще. Я не сразу уразумел, чего именно, а потом упорно боролся со своим чувством. Прежде я думал, что монашество — это моя судьба, которая предназначена мне свыше. Но сейчас я понимаю, чего хочу, причем хочу так сильно, что, если бы меня спросили: «Что ты предпочтешь: умереть мученической смертью за веру или жить, пусть даже такой странной и весьма непростой жизнью?» — я бы, не колеблясь, выбрал второе.
Я сползла вниз по шероховатой стене. В темноте я не видела своего собеседника, но знала, что он рядом, что лицо его всего в трех футах от моего.
— И чего же вы хотите, брат Эдмунд?
— Сейчас нужно сказать что-нибудь глубокое, мудрое… мне приходят на ум только слова из Священного Писания, — ответил брат Эдмунд, и мне показалось, что он сейчас засмеется. — Впрочем, постойте! Знаете, что сказала однажды Екатерина Сиенская? [15] Она сказала: «Сердце человеческое живо любовью».
15
Екатерина Сиенская (1347–1380) — итальянская религиозная деятельница и писательница позднего Средневековья.