Чаша страдания
Шрифт:
Машина все подпрыгивала и подпрыгивала на ухабах, везли их что-то слишком долго. Саша старался понять: куда? Для того чтобы расстрелять двух неприметных пленных солдат, не стоило так далеко отъезжать от села. Если бы он не был скован с Федей, то попытался бы бежать, как только машина остановится. Конечно, его бы сразу убили. Но все-таки это не был бы расстрел, это было бы убийство при попытке к бегству. Ну, поскольку бежать скованными невозможно, нечего и думать об этом.
Через два-три часа машина въехала в большой город с красивыми домами. Солдаты сразу оживились, заговорили громче. Саша подтолкнул задремавшего Федю, тот вздрогнул, дернулся, посмотрел вокруг и понял: Саша показывал ему, что они в городе. Оба они знали — это Львов. Их выгрузили у большого дома и ввели в канцелярию
По-видимому, это была канцелярия тюрьмы. Ох, каким это было облегчением! Это могло означать, что сразу сейчас расстреливать не станут, а, как полагается, сначала зарегистрируют и, может быть, даже отведут в камеру, а там, кто знает, и накормят. Теперь, как только отступил страх смерти, желудок начала жечь острая боль, есть захотелось страшно, они ведь ничего не ели уже двое суток.
Неожиданно на чистом русском языке их подозвали к окошку. Это была та женщина, которая что-то записывала. Подойдя ближе, Саша увидел, что она одета в элегантный темно-синий костюм и что это довольно красивая женщина: правильные черты лица, большие с голубизной глаза, черные слегка завитые волосы. Ему даже померещилось, что внешний облик и некоторая грусть в глазах делали ее похожей на еврейку. Саша давно не видел элегантно одетых женщин. В деревнях были усталые безвозрастные деревенские бабы, и, конечно, их широкоскулые курносые лица ничем не напоминали черты еврейских женщин. Но вряд ли и эта женщина могла быть еврейкой, да еще работать на гестапо. Ее давно сослали бы в лагерь и убили, как тысячи других. И красоту ее никто из немцев не пожалел бы — любовные отношения с еврейками им категорически запрещались и строго наказывались. Саша слышал, что смешение высшей арийской расы с «недочеловеками» каралось чуть ли не смертью. Но на него самого ее красота подействовала так, что, хотя был устал и замучен, он почувствовал какой-то прилив мужского волнения. Пусть это волнение будет даже последним в его жизни, но он должен был хоть как-то его проявить. Подойдя к окошку, он робко глянул на нее и спросил:
— Извините, пожалуйста, как вы полагаете, что нас ожидает? — он постарался придать голосу как можно больше вежливого звучания.
Очевидно, женщина не привыкла к такой вежливой форме обращения: она с удивлением подняла на Сашу глаза, внимательно посмотрела, ничего не сказала, а лишь пожала плечами. При этом она оглянулась на офицера сопровождения. Саша видел, что оглянулась она осторожно и боязливо: не заметил ли он разговора? И опять ему показалось, что офицер тоже на мгновение оглянулся на нее и снова слегка улыбнулся.
Тот странный момент в канцелярии львовской тюрьмы решил Сашину судьбу. Тогда, сразу, он понять этого, конечно, не мог.
Оказавшись в переполненной камере, он мучительно ждал еды и думал: из львовской тюрьмы их обоих могут отправить обратно в лагерь, из которого они сбежали, и расстрелять там перед строем, в назидание другим. Но зачем их тогда везли сюда? В переполненной камере их с Федей разделили, и судьба решила иначе — он просидел в той камере девять месяцев и его ни разу не вызвали на допрос. Других пленных и арестованных вызывали, допрашивали, избивали, а некоторых расстреливали. Вызвали и Федю, и больше он не возвратился. Но по непонятной причине Сашу не допрашивали — про него забыли. Много времени просидел он, вздрагивая каждый раз, когда приходили кого-то брать, но его не вызывали.
В тесной камере было около тридцати человек, почти все — поляки. На расспросы сокамерников Саша отвечал односложно: военнопленный, бежал из лагеря. У большинства на куртках были пришиты знаки в виде латинских букв «Т» или «Р», что означало «террорист» или «политический». Шансов выйти из тюрьмы живыми у них не было, они сами говорили о тех, кто не возвращался после допроса: «Уехал на пясек», значит — в песок, потому что, по слухам, расстреливали за городом на песчаном карьере. Соседи по камере часто косились на него, считая, что он подсажен для провокаций, и сначала избегали говорить с ним. Но, увидев, что его не вызывают на допросы, они поняли, что и доносить на других он не мог, и избегать перестали.
А Саша все думал и думал о том, что случилось, и постепенно пришел к заключению, что та женщина с грустными глазами была его спасительницей: вместо того чтобы зарегистрировать его прибытие в тюрьму, она уничтожила сопровождавшие его бумаги. Ничего другого случиться не могло.
Какая жизнь может быть в гестаповской тюрьме, где тысячи людей страдают в тесноте, голоде и холоде, ожидая каждую минуту пыток или смерти? Но жизнь была жизнью и в тюрьме тоже. Немцы-охранники жили обособленно: играли в волейбол во внутреннем дворе тюрьмы, распевали песни. Высокий охранник Вилли развлекался сам и развлекал своих приятелей тем, что выискивал себе жертв, выталкивал их в коридор и избивал. Так он демонстрировал свою власть над беспомощными людьми, не смеющими оказать сопротивление. После его «забав» соседям по камере приходилось выхаживать очередную жертву.
А заключенные выживали на грани, помогали друг другу, рассказывали истории из жизни, хотя редко говорили откровенно о причинах ареста. Однажды в камеру втолкнули избитого немолодого человека, на лице его запеклись потеки крови — очевидно, Вилли сильно бил его по голове. Саша присел возле избитого на пол и мокрой тряпкой стал осторожно стирать кровь около ран. Только легкое подергивание мышц лица выдавало реакцию узника на боль. Через несколько дней он поправился и они с Сашей разговорились. Причину своего ареста мужчина не скрывал: он был сыном поляка и еврейки. К тому же в 1939 году, после вторжения немецких и русских войск в Польшу, он не сбежал, а остался в подпольном отряде сопротивления, скрываясь в Варшавском гетто.
Он был полковником Генерального штаба польской армии, представителем высшего света, знал четыре языка, в том числе и русский, был очень интеллигентным, высокообразованным человеком. Саша, любознательный от природы, многое узнавал из тихих рассказов полковника о разных странах. Ему это хотя бы частично восполняло недостатки общего образования. Сидя рядом с полковником в углу камеры, он заслушивался — все было до того интересно, что даже собственные горести куда-то уходили. Однажды Саша, смущаясь, сказал ему:
— Знаете, мне ведь пришлось участвовать в советском вторжении в Польшу. Я видел польских евреев, таких ортодоксальных, каких не было в России. Я знаю, что польских офицеров угоняли в плен, и их семьи тоже. Но я ничего не слышал об их судьбах. На самом деле я и тогда не понимал причин нашего вторжения, и теперь не знаю — что все это значило?
Полковник нахмурился:
— Судьба польских офицеров оказалась трагической — ваши советские их всех расстреляли.
— Как — расстреляли? Почему — они же пленные?
— Да, пленные, — он помолчал. — Теперь идет такая безжалостная война, в которой сама идеология диктует зверства. Фашисты, коммунисты, все готовы уничтожить друг друга во имя своих, без сомнения, ошибочных идей. Ваши не пощадили польских пленных, потому что они выступали против коммунизма. А ведь эти люди были цветом нашей Польши, гордостью ее. Впрочем, и немцы делают то же самое с советскими пленными.
Видя, что Саша обескуражен, полковник углубился в тему и дал глубокую политическую оценку разделению и фактической ликвидации Польши. Он сказал: