Чаша терпения
Шрифт:
— Да-да. Я тоже поняла.
— Первое время, когда он приехал, я престо ошалела от счастья… Ведь я все-таки любила его… И обо всем забыла, — продолжала Надежда Сергеевна с прежней задумчивостью, глядя куда-то в одну точку. — Я даже немного была сердита на вас, что вы его не любили… Но потом… потом я поняла, что вы правы. Иногда мне хотелось отвести душу с вами, но я стыдилась ехать к вам. Мне казалось, что все — и вы, и весь мир — знают, какой он человек. Но странно, я все больше узнавала его, а сама все ждала чего-то, все надеялась,
— У нас есть пословица: «Когда слово исходит из сердца, оно попадает прямо в сердце», — сказала Тозагюль. — А сейчас мне даже кажется, что все это я сама пережила, что это все со мной случилось. Но ты погоди, Надира… Погоди… Для тебя еще найдется достойный человек.
Надежда Сергеевна энергично и отрицательно покачала головой.
— Никогда! Никогда! — сказала она решительно.
И добавила:
— Этого мне хватит на всю жизнь. И мне больше никого не надо.
— Нет, Надира… Нет… Так говорить нельзя! Губить свою красоту?! Свою молодость?! Зачем?
— Молодость прошла… Пролетела, Тозагюль…
— Что ты говоришь! Погляди па себя. Тебя украдет эмир или какой-нибудь хан. Я говорю очень серьезно.
— Скажи, куда убежал Рустам? — внезапно меняя разговор, спросила Надежда Сергеевна. — Я ведь о нем тоже соскучилась.
— Где-нибудь сидит с твоей книжкой, рассматривает картинки, — сказала Тозагюль. — Помнишь, как я мечтала, чтобы Рустамбек когда-нибудь прочитал по-русски… в букваре… слово «мама»… Теперь он читает. Весь букварь мне читает…
— Он у вас умница, Тозагюль. Гордись.
— Я горжусь.
В низкую открытую дверь, пригнувшись, вошел Курбан.
— Сестра, — сказал он Надежде Сергеевне — Пойдем. Бери свои лекарства… и бинты… и вату…
Она молча взглянула на него, молча взяла медикаменты, вышла вслед за Курбаном из прохладного полумрака под палящее солнце. Эта прохлада и тихий полумрак, веявшие от земляного пола и глинобитных стен, видно, были так темны и холодны, а палящее солнце на открытом дворе так ослепительно ярко и горячо, что Надежда Сергеевна зажмурилась и прикрыла глаза ладонью.
Да, среди этого жгучего пекла глинобитная мазанка показалась ей сейчас райским уголком.
«О, как быстро я успела отвыкнуть от этого солнца!» — добродушно упрекнула себя Надежда Сергеевна.
— Сестра! — негромко окликнул ее Курбан. — Ты что стоишь? Что там с тобой?
— Да нет, нет… ничего… — поспешно отозвалась Надежда Сергеевна.
Она догнала Курбана, молча продолжала идти позади него по тропе, потом рядом, по дороге.
Курбан не разговаривал до самой кузницы, то ли был чем-то встревожен, то ли просто о чем-то думал. А может быть, или даже наверное, молчал потому, что слишком хорошо знал Надежду Сергеевну, угадывал ее волнение.
В самом деле, она еще не успела подумать и разобраться, отчего волнуется, и удивилась этому своему волнению, вспомнила, что в прежние годы это бывало с ней очень редко. И пожалуй, то было совсем
Впрочем, этот страх был и сейчас. Ведь она еще не видела и не знала этого больного человека (Курбан сказал, что этот человек тяжело ранен в ногу), но незнакомое доселе новое волнение заглушало это чувство страха.
Они вошли в кузницу.
— Вот здесь, — сказал Курбан, остановившись в глубине кузницы и постукивая босой ногой по старой циновке.
Надежда Сергеевна вопросительно посмотрела на него.
— Что здесь? — спросила она.
— Сначала они были здесь, — сказал он. — Потом… — Курбан не договорил, отвернул в сторону другую циновку, служившую вместо двери в задней стене кузницы, впрочем, и стена-то вся состояла из четырех циновок, сказал. — Проходи.
Надежда Сергеевна пригнулась, прошла в образовавшийся проход и очутилась вплотную с земляной стеной кургана.
— Идем, сестра, не бойся, — тихо, почти шепотом подбодрил ее Курбан и пошел впереди.
Они огибали Безымянный курган, к которому вплотную подступили высокие камыши. Слева — древняя стена кургана, поросшая верблюжьей колючкой, справа, на расстоянии вытянутой руки, — зеленый камыш. Местами он словно хотел прислониться к кургану, будто искал в нем защиту и опору от буйного ветра и дикого зверя, местами прямо падал своими рыжими пушистыми метелками на его недвижные мертвые плечи, словно жаловался на что-то, и от этого вокруг кургана вилась зеленая пещера, низко нависшая своими темными зелеными сводами над невидимой узкой тропой.
Курбан и Надежда Сергеевна молча и осторожно шли по этой пещере, часто пригибаясь под таинственными сводами камыша, отводя от себя руками жесткие и прямые, как узбекские серпы, листья, висевшие над тропой.
Внезапно Курбан остановился. Где-то совсем рядом слышались голоса.
Здесь было удивительно уютно. Даже сейчас, когда раскаленное добела солнце стояло в зените, здесь был прохладный сумрак и легкий ветерок. Кому случалось жить в шалаше, да еще в камышовом, тот знает это чудесное его свойство — в холод сохранять тепло, в жару — живительную прохладу.
Но Рустам впервые видел такое жилище, впервые сидел в нем как гость, на почетном месте, рядом с хозяином. И хотя первые впечатления восторга, восхищения, благоговения и таинственности немного улеглись, Рустам все еще не верил, что все это происходит с ним наяву.
Он сидел на полу, у изголовья хозяина, вытянув ноги. Пол был застелен кошмой, под которой поскрипывал и приятно пружинил толстым слоем расстеленный камыш. На таком полу, должно быть, очень удобно было лежать больному хозяину, и Рустам не на шутку завидовал ему.