Чаша терпения
Шрифт:
И вот подите ж; часто бывает, что бежит от этих женщин счастье. Что тут поделаешь? Бежит и все. Уж, кажется, всем взяла, всем богата: и красотой, и статью женской, и походкой, и характером, и сердцем, и талантами. А нет личного счастья, нет любви, без которой женщина никогда не будет счастлива. Но почему?! Почему? Уж не из-за этой ли большой красоты?.. А может быть, скромность, которая заставляет ее быть немного замкнутой, виновата?..
Те, которых зовут некрасивыми, думают об этих женщинах с завистью: «Если уж говорят, что я счастливая, то представляю, как она «счастлива».
И, видно, не одна женщина думала так о Надежде Сергеевне Малясовой. Завистливые взгляды преследовали ее всю жизнь: и в позднем отрочестве, когда случалось зайти в кондитерскую за тянучками, и в раннем девичестве, когда однажды в Эрмитаже
И горько было Надежде Сергеевне сознавать, что ни одна из них, ни те, что ненавидели, ни те, что смотрели с восторгом и восхищением (Боже, как хороша! Пусть не я, но приятно, что есть, что живут на земле такие красивые женщины!), никто из них не знал, как она одинока и несчастлива. Жизнь, сделав ее красивой, словно в отмщение за эту награду, отняла у нее все иные радости.
И если б не этот край, пронизанный солнцем и синевой, и если б не люди, которые теперь ждали ее в каждом кишлаке и селении, как ждут весну, и радовались, как бедняк радуется богатым всходам, и если б не дружба с Тозагюль, кто знает, может… и не стоило бы тогда жить…
Да, Азия. Солнце, жара, зной… Пыль и дороги то среди далеких, кажется, забытых миром кишлаков, вдоль глухих глиняных стен, где в трещинах прячутся юркие ящерицы, то среди рисовых полей с черными, движущимися тучами комаров.
Яркие базары, где все смешалось: рев верблюдов, истошный вопль ослов, блеяние овец; горы дынь — янтарные, темно-зеленые, серебристые, — словно сложенные из скал; туркменские ковры, тонкий полосатый атлас, лежащий на легких прилавках тяжелыми кусками, есть на мужские халаты и на женские шальвары; липкая халва у разносчиков на подносах, тяжелые мешки с черным да янтарным изюмом; золотошвейные бухарские тюбетейки и парчовые халаты, словно вывезенные из дворца кокандского хана или бухарского эмира; фисташки, миндаль, грецкие орехи, истекающие соком персики; вороненые кривые ножи с изукрашенными костью и перламутром рукоятками, медные десятипудовые чаши с двумя кольцами в палец толщиной, чугунные и медные кумганы для омовения, фарфоровые чайники, гончарные блюда, красный стручковый перец, гирляндами свисающий с камышовых стен лавчонок, виноград — черный чарас и зеленый хусайни, должно быть, за свою сладость, аромат и красивую форму ягод прозванный «дамскими пальчиками»; есть узорная тесьма для женских шальвар и пряности, конская колбаса — казы и бараний шашлык и кумыс, опиум и жевательный табак, тыквенные табакерки, блестящий нават, мука, лепешки — чего-чего здесь не найдешь, какие не встретишь краски и узоры!
А чайхана при дороге, под густыми талами, где можно утолить жажду остуженным зеленым чаем, который и зовется-то, как поэма: «яхна», и действительно дивный напиток, имеющийся в каждой чайхане. Не хотите яхна-чаю, напейтесь айрану или возьмите чайник черного байхового чая, который умеют по-настоящему заваривать только здесь, в Азии. А тысячелетние чинары в десять обхватов, под которыми отдыхали, говорят, еще Авиценна и Навои, грозный Тамерлан и ученый астроном Улугбек; а могучий карагач, один, словно обетованный остров, стоящий где-нибудь среди раскаленной и выжженной степи; а быстрые реки, а волшебный говор арыков, а изнывающие по ночам от любовных песен перепела в клетках, а струны дутара и голос тугого бубна, а медные карнаи, длиною в добрую сажень! Только для того, чтобы держать такой карнай в руках и то надо быть силачом, а уж
А зима!.. Январь с фиалками и солнечными днями или февраль с цветущим на пригорках миндалем; известный здесь своим непостоянством март, то с неожиданными заморозками, то с теплыми ливнями и ветрами; и чудный апрель, украшенный цветущими садами и ясными зорями по утрам; и май со спелыми черешнями, клубникой, с расцветающими розами; и горячий июнь с янтарными абрикосами, вишнями, персиками, скороспелыми дынями и виноградом, весь пронизанный солнцем и синим-синим небом; и жгучий, раскаленный до сорока пята градусов в тени июль, с черными душными ночами, с сахарными дынями и арбузами, сладкими помидорами и ежевикой; и золотой отяжелевший от плодов август. А хлопковое поле в сентябре, когда в каждой коробочке лежит жемчужина; веселый октябрь с шумными свадьбами и курлыканьем журавлей в небе; теплый ноябрь с редкими пасмурными днями и первыми осенними дождями; тихие снежинки в декабре, неслышно опускающиеся на озябшие хризантемы!..
Весна — стремительная и светлая, как восход солнца, лето — жаркое и длинное, как июньский день, осень — теплая и тихая, похожая на уставшую счастливую роженицу, и короткая, как воробьиный клюв, зима.
Так вот она какая — эта дивная, знойная, обетованная Азия, такая же древняя, как сама земля! Так вот какие здесь люди: и милая Тозагюль, и добрый мужественный Курбан, и уставший, ссутулившийся от вечных забот и труда Худайкул — высокий, злой и набожный от бесконечных забот и труда, а в сущности добрый и мягкосердечный человек, у которого Надежда Сергеевна снимает комнату с земляным полом; и его две жены — одна постарше, Башарат, другая помоложе, Халида, на которых больно смотреть из-за их скрытой ненависти друг к другу и слепой покорности мужу; и нежная, совсем еще юная, но замученная малярией Санобар, чем-то напоминающая тонкую былинку, еще живую и зеленую, но уже вянущую, ослабевшую и тронутую желтизной, всего год назад выданная замуж за зажиточного человека, имеющего рисорушку с двумя пестами; и самый беднейший человек во всей округе — Мавляныч, не умеющий, однако, ни унывать, ни злиться, ни даже хмуриться, и его милая Зувайда, вечно окруженная детьми, и два удивительных в кишлаке человека — Декамбай и Балтабай, прозванные односельчанами близнецами — Хасаном и Хусаном. И вот за что: и тот, и другой имели по полдесятины земли и по одному быку. Но одного быка не запряжешь в соху — в омач. Тогда Декамбай придумал вот что:
— Сосед, — сказал он Балтабаю, — у тебя есть бык, и у меня бык. А землю мы пахать не можем. Кетменями ее поднимаем, а потому каждый раз запаздываем с севом.
— Что поделаешь, братец Декамбай? Так уж, видно, угодно небу.
— А если мы его перехитрим?..
— Кого?
— Ну… кого?! Небо-то.
Никогда такого чуда не видал Декамбай: усы у Балтабая были тонкие, жиденькие и всегда кисточками висели вниз, а тут вдруг зашевелились, прыгнули два раза и встали торчком, как две пики, готовые пронзить, уничтожить, испепелить Декамбая за этакое богохульство. Он помолчал, устремив на Декамбая свои усы и яростный взгляд.
А Декамбай и впрямь растерялся: никогда он не видел у Балтабая, безобидного, молчаливого и работящего Балтабая, таких торчащих усов, таких жестких остановившихся глаз и не слышал такого яростного шепота. Он не знал, что делать: хотелось захохотать, весело рассмеяться при виде этого странного чуда с усами, но Декамбай сдержался и даже слегка оробел, растерянно и выжидающе глядя на Балтабая.
— Забыл бога? С неверными урусами съякшался?! — Балтабай надвинулся на него.
— Ты погоди, сосед, злиться-то, — спокойно и добродушно сказал Декамбай. — Я ведь тебе что предлагаю…
— А что?
— Сейчас скажу. Опусти усы. А то прямо страшно на тебя смотреть.
Но Балтабай и сам впервые заметил за своими усами такую особенность. Он взял в щепоть сначала один ус, потом другой и вдруг удивился не меньше Декамбая.
— Хм, — проговорил он в недоумении, сам теперь с удивлением глядя на Декамбая. — Никогда с ними такого не было. Чудно.
Балтабай рассмеялся, и усы опустились.
— Чудно, — еще раз повторил он. — Не усы, а чистый фокус. Ну? — снова насупившись, напомнил он Декамбаю.