Часовые Вселенной
Шрифт:
— Да, но...
— А тот, кому Бог мозгов не дал, в ход их пустить не может. Ты со мной согласен?
— Так-то оно так, но...
— Все, что от тебя требуется, чтобы доказать свою сообразительность,— это передать коменданту записку.
Колум так и вытаращил глаза от ужаса:
— Никак нельзя. В этот час его не положено беспокоить. Начальник караула не позволит. Он...
— Тебя и не просят доставить коменданту записку сию же минуту. Вручишь утром ему лично, когда он проснется.
— Это другое дело,— с явным облегчением сказал Колум.—
— Меня он не тронет, иначе я его так трону...— заявил Лиминг, как будто констатировал непререкаемую истину.— Давай пиши.
Прислонив ружье к противоположной стене коридора, Колум откопал в недрах кармана карандаш и бумагу. Глаза его выпучились от напряжения. Он готовился к невероятно трудной задаче — нацарапать десяток-другой слов.
— Его Высокородию, Мерзейшему из Надзирателей.
— Что такое «мерзейший из надзирателей»? — спросил Колум, борясь с незнакомым написанием земных слов.
— Эю такой титул, вроде «Вашего Высочества». Ведь он у вас и вправду высокий.— Лиминг почесал нос, наблюдая, как охранник потеет над письмом.
Потом стал медленно диктовать, стараясь, чтобы каллиграфический талант Колума поспевал за его темпом.
— Питание скудное, и качество его отвратительное. Я ослаб, потерял в весе, все ребра торчат наружу. Моему Юстасу это не по нраву. Чем больше я худею, тем больше он свирепеет. Стремительно приближается момент, когда я вынужден буду снять с себя всякую ответственность за его поступки. Поэтому прошу Ваше Высокомерзейшее Надзирательство отнестись к этому со всей серьезностью.
— Больно уж много слов, да еще какие длинные,— посетовал Колум с видом измученного крокодила.— Когда сменюсь с дежурства, придется переписать поразборчивее.
— Понимаю и ценю те труды, которые ты взял на себя, желая мне помочь,— Лиминг так и излучал братскую любовь,— Именно поэтому я уверен, что ты будешь жив-здоров до тех пор, пока не выполнишь мое поручение.
— Хотелось бы пожить подольше,— заныл Колум, снова выпучив глаза.— Ведь я тоже имею право жить, верно?
— Именно так я ему и сказал,— произнес Лиминг, сделав вид, как будто промучился всю ночь, доказывая неоспоримый факт, но гарантировать успех пока не может.
— Мне больше нельзя говорить с вами,— спохватился вдруг Колум, подхватив ружье.— И вообще разговаривать с вами не положено. Если начальник караула меня застукает...
— Его дни сочтены,— холодно произнес Лиминг.— Он не переживет даже собственной смерти.
Колум, уже протянувший было руку, чтобы закрыть глазок, замер, будто его хватили обухом. Потом спросил:
— А разве можно пережить свою смерть?
— Все зависит от метода убийства,— пояснил Лиминг.— Есть такие, о которых ты никогда не слыхал и даже вообразить себе не можешь, что это такое.
Тут Колум потерял к беседе всякий интерес и захлопнул глазок. Лиминг вернулся на свою скамейку и растянулся на ней во весь рост. Свет угас. Семь звезд заглянули в оконце — и путь к ним ему
Наутро завтрак запоздал на час, но зато он состоял из миски тепловатой кашицы, двух толстых ломтей черного хлеба, густо намазанных жиром, и большой кружки теплой жидкости, отдаленно напоминающей слабенький кофе. Он проглотил все это с растущим торжеством. По контрасту с тем, что ему приносили обычно, сегодняшняя еда казалась рождественским обедом. Настроение резко подскочило.
Ни в этот день, ни на следующий приглашения на вторую беседу не поступило. Комендант затаился на целую неделю. Как видно, Его Мерзейшее Надзирательство все еще ожидает ответа из латианского сектора и не склонно предпринимать никаких действий до его получения. Тем не менее еда стала получше, и Лиминг расценил этот факт как подтверждение того, что кто-то хочет застраховать себя от напастей.
Затем, как-то рано поутру, ригелиане устроили представление. Из камеры их не было видно, но зато прекрасно слышно. Каждый день, примерно через час после рассвета, раздавался топот двух тысяч пар ног, который удалялся в сторону мастерских. Обычно это был единственный звук — ни голосов, ни обрывков разговоров, только усталая поступь да изредка выкрики охраны.
На этот раз они шли с песней, и в их пронзительных голосах слышался ясный вызов.
Оглушительный нестройный хор выводил что-то вроде: «Аста Зангаста — грязный старикашка, у него на пузе блохи, а в носу — какашка!» Это должно было звучать глупо и по-детски. Но нет, их единодушный порыв, казалось, придавал песенке скрытую угрозу.
Заорали охранники. Пение становилось все громче, причем вместе с силой звука рос и вызов. Стоя под окном, Лиминг напряженно прислушивался. Именно в такой оскорбительной форме он впервые услышал упоминание об Acтe Зангасте, который, вероятно, был правителем этой планеты, диктатором, а может быть — просто главным головорезом.
Рев двух тысяч глоток достиг крещендо. Охранники бесновались, но их выкрики тонули в общем гвалте. Где-то раздался предупредительный выстрел. Часовые на сторожевых вышках развернули пулеметы, нацеливая их на двор.
— Выродок ушастый этот Аста Зангаста! — взревели вдали ригелиане, доводя свою эпическую поэму до победного конца.
Раздались удары, выстрелы, звуки потасовки, яростные вопли. Двадцать охранников в полном вооружении промчались мимо окна Лиминга, спеша к невидимой свалке. Гомон продолжался полчаса. Потом постепенно утих. Повисшая вслед за этим тишина была почти осязаема.
Во время прогулки весь тюремный двор оказался в полном распоряжении Лиминга: больше никого из пленников не было. Мрачный и озадаченный, он слонялся взад-вперед, пока не наткнулся на Марсина, стоящего на карауле.
— А где остальные? Что с ними приключилось?
— Они нарушили дисциплину и потеряли уйму времени. Теперь их задержат в мастерских, пока они не выполнят дневную норму. Сами виноваты. Они нарочно затянули начало работы, чтобы уменьшить выработку. Мы даже не успели их пересчитать.