Часть третья
Шрифт:
– - Послушай, Света, ты разыщи мне этого увальня Диму, он хоть и лопух, но карманы у него достаточно тугие, не так ли?
– просила Марина.
– - Возможно, а что, понравился?
– - Да как сказать...ты вот нашла себе богатого мужа, хоть и не такого молодого, но все же...ты теперь -- кум королю. А я чем хуже?
– - Я спрошу у Володи. Думаю: все будет о?кей!
– - Созвонись с ним, мы можем встретиться втроем, сходим куда-нибудь, посидим, а потом я его уведу к себе. Уж он, если попадется в мои коготочки, то все: у меня и останется.
– - Марина, будет тебе! Сколько
– - Не морочь парню голову.
– - Ничего ты не понимаешь, -- сказала Марина.
– - Вот Света за меня, я знаю.
17
Марина Ерофеева росла в семье дипломатов. Ее отец Николай Харитонович не дослужился до высоких чинов в МИДе, хотя в одно время работал секретарем посольства в Болгарии, в то время социалистической стране. Повышению по службе препятствовали работники КГБ: Николай Харитонович не очень добросовестно выполнял их задания и слишком стремился завязать дружеские отношения с болгарами, называя их не только братьями, но и лучшими людьми среди славян. Почти на закате коммунистической империи, когда Марина была уже достаточно взрослой, отца перевели в ГДР советником посольства.
Марина хоть и ходила в элитную русскую школу при посольстве, но довольно часто общалась с немками. Она полюбила их за вольное поведение и за почти доскональное знание все еще запретных в Советском союзе половых вопросов и за то, что там девушки после шестнадцати поголовно лишались девственности.
Когда ей было семнадцать лет, родители взяли ее с собой в Кепеник на дачу к своим друзьям. На даче было много молодежи.
Когда все взрослые основательно накачались русской шнапс, молодежь ушла в сосновый лес на прогулку. Юноши и девушки, как только отошли от родителей на некоторое расстояние, сбросили с себя одежду и пошли дальше, углубляясь в лес. У Марины - глаза на лоб. Как так, разве это допустимо? Здесь она впервые увидела у мальчиков то, что не видела раньше даже на картинке и вся залилась краской. Она не знала, куда деть глаза, понимая, что на нее смотрят, хотят определить ее реакцию, зная, что в России слишком строгие нравы.
– - Русише мыдхен -- стыд, стыд, -- сказали немки и рассмеялись.
– - Ты, как это? раздевать, раздевать, наш малчик тебья не тронет, ми отвечайт за это.
Марина переключилась на своих сверстниц немок и поняла, что они никак не реагируют на то, что мальчики раздеты донага, они сморят на своих сверстников совершенно одинаково, что в глаза, что в лицо, что ниже пояса. А она, нет, это не для нее, у нее даже пот выскочил на лбу.
– Надо раздеться...одеться, - сказала Катрин, самая симпатичная среди немок.
Марина поняла о чем ее просят и решила повиноваться: сняла платье и лифчик, но осталась в трусиках. Она все еще стеснялась своей груди. И не только стеснялась, но считала, что такую ценность как грудь не стоит выставлять на всеобщее обозрение. А что касается того места, которое находится под такой бдительной личной охраной, начиная с семи лет, демонстрировать
– Больше не могу. Может в другой раз, - сказала Марина с мольбой в глазах.
– О, но проблем, - произнесла Катрин и больше к ней никто ни с какими просьбами не приставал.
Юноши с девушками играли в мяч и бадминтон, и решительно никто не обращал внимания на то, что у мальчиков болтаются сосиски между ног: у кого меньше, у кого больше, толще, тоньше и так далее. Часа через два, когда уже все собирались возвращаться обратно, только Катрин взяла своего дружка за руку и потащила в лес. Ее подруга Моника объяснила Марине, что Катрин влюблена в мальчика и повела его в лес, для того, чтобы там делать динь-динь.
– - А как же ребенок, кинд, что она с ним будет делать?
– - О, нет. Таблетка проглотить и никакой кинд не будет. Это очень просто. Хочешь, я и тебе принесу таблетка. Ты выбери себе мальчика и делай с ним динь--динь, сколько хочешь.
Марина кивнула головой в знак согласия. Ей эта мысль очень понравилась. Тем более ей хотелось быть, как все -- современной девушкой. Моника не только достала для Марины, но и привела ей высокого, белобрысого, прыщавого молодого человека, который увел ее к себе домой, пользуясь тем, что его родители были в отпуске. Он тут же разделся донага и сказал Марине:
– - Глотай таблетка.
Марине он сразу не понравился. Лицо бледное, все в веснушках, нос картошкой, зубы редкие, кривые, одна губа толстая, другая тонкая, живот синий прыщавый, а там внизу рыжие жидкие волосы и длинная тонкая с мизинец сосиска, совершенно безжизненная да еще скривленная. Марину чуть не вырвало.
– Я не хочу и не могу, - сказала Марина, глядя на таблетку, как на смертельную дозу яда.
Хайнс вытаращил водянистые глаза и даже слегка покраснел от обиды. Видно было по его прыщавому лицу, что он что-то решал напряженно и быстро. Наконец, он как-то шамкая, произнес:
– Не прийти глюпо.
Он схватил ее за руку и потянул вниз. Когда ее ладонь ощутила нечто неприятное, почти слизкое, он сжал ей пальцы и удивительно, эта противная штука начала затвердевать, брезгливость куда-то запропастилась и наружу выползло любопытство: а как он будет вести себя там? Если он реагирует на простое прикосновение ладони и пальцев, то что с ним будет там, в глубине?
– Ладно, черт с тобой конопатый кавалер, - произнесла она проглатывая таблетку.
Хайнс снял с нее одежду, заставил ее стать на четвереньки, дабы она приняла позу животного и стал вводить свою сосиску в нужное отверстие.
Процедура лишения девственности была весьма прозаичной, начисто лишенной романтики, без поцелуев и жарких объятий и, конечно же, без признания в любви.
– - Это что-то похоже на случку животных: я была сучкой, а ты кобелем, -- сказала Марина Хайнсу, когда они уже сидели и пили пиво, а Хайнс при этом курил какой-то вонючий табак.
– - О, зер гут, -- сказал Хайнс, -- у тебя дыр...дыр, как это сказать на русский?
– - Ханс порылся в словаре, -- а дырочка, у тебя очен узкий дырочка и горячий дырочка и ми получайт кайф. Моя еще будет динь, динь.