Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Так проходили месяцы — в сомнениях и надежде. И число проштампованных бумажных роликов умножалось. Эта работа изматывала. Часто фантазии настолько овладевали мною, что я работал, пока глаза не застилались слезами. Но слезы и изнеможение будто подстегивали меня, заставляя работать дальше.
Я заговорил с Альфредом Тутайном — впервые в этом городе — о кораблекрушении «Лаис»{109}. Я вспомнил о пухлых облаках, которые плыли от горизонта к горизонту. Об облаках того дня: они были мирными и медлительными; исполненными сострадания, как лица, лишенные глаз, — но только их слепота не казалась раной и потому не пугала. Пока мой рот еще был набит словами, ко мне стали подкрадываться искушения. Дрожа, описывал я галеонную фигуру: как она наполняла соленую водную пустыню дыханием своей женственности, как ее могучие руки обретали вид живой плоти, и — мерцание жаркотекущей крови под алебастровой кожей.
Он взглянул на меня, холодно и вопрошающе. Сказал тихо:
— Она
— Кожа — молочно-белая или желтоватая, как жирные сливки, — продолжал я.
— Темнее, — возразил он. — Загорелая и иссеченная кусачими брызгами громыхающих волн.
— Тело гладкое и пышное, с круглящимися мышцами, — я не ошибаюсь, я запомнил все точно.
Он помолчал, снова посмотрел на меня долгим, холодным, удивленным взглядом.
— Дерево было растрескавшимся и с прожилками, как всякое дерево, пьющее влажный ветер. — Он говорил теперь осторожно, как принято обращаться с бальным.
— Прожилки, да, как у человеческого тела… Казалось, эта фигура вот-вот обретет живое дыхание, — сказал я.
— Прожилки дерева: мертвые и сухие трещины, — сказал он чуть громче.
Я смотрел в пустоту. Вдалеке, словно обетование, теплилось девичье тело. Заостренные тугие груди — подвижные, как капельки ртути, теплые, как дыхание из щели близко шепчущих губ; и она делала шаг мне навстречу, чтобы наполнить мои ждущие руки радостью драгоценного соприкосновения.
Мои глаза скользнули по застылому лицу Тутайна. Я прочитал на нем равнодушный отпор, усталый страх. Дерево, обретшее облик земной женщины, для него не хотело ожить, не хотело стать утешением или мукой.
— Смерть притаилась на реях иссохших мачт. Одичавшие паруса — бурые лоскуты кожи. — Такое он мог вообразить. А я — после того как почувствовал, что общность нашей памяти распадается, — тоже не умел представить себе ничего лучшего, чем лес, полный могучих ветвящихся деревьев. Я остался один на один со своими искушениями.
На протяжении последующих десяти или двадцати дней я разрушал идиллию нашей благополучной жизни. Через четыре недели мы уже были подозрительными пассажирами одного трампового судна, которому предстояло обогнуть берега Африки.
Тогда и потом, вновь и вновь, я упрекал себя, что предал Эллену ради авантюры, предал ее вообще. Однако такой упрек был мыслью без продолжения, не принуждающей ни к каким выводам. Он оставался бессильным внутри моей плоти, пронизанной предопределенными соками. Он не согласовывался с тем фактом, что я еще живу и с готовностью, обусловленной моей молодостью, вбираю в себя пищу и питье, дни и ночи, миллионы картин, открывающихся моим глазам, приятные и мерзкие запахи, соприкосновения и встречи с людьми и животными; что я стою в потоке обычной жизни; правда, ничего от нее не домогаясь, скорее скромно, но все же — не лишенный чувственных ощущений, не искалеченный. Я мог бы поклясться, что в любой час буду любить Эллену, в каком бы постижимом облике она ни шагнула мне навстречу. Но у нее больше не было облика. Ее очертания — во мне — расплылись. Лицо Эллены едва ощутимо присутствовало рядом, как теплая тень; но прикосновения ее губ я не чувствовал. Ее груди походили на груди всех девушек, которых я рассматривал — как статуи или во плоти, — украдкой бросая на них недозволенные взгляды. Книжки с иллюстрациями, со случайными рисунками захлестнули мое воображение и вытолкнули мою чувственность в сферу заурядного. Я был меньше готов к любви, чем несколько месяцев назад, но мне хотелось каких-то неописуемых наслаждений. На пике моей тоски мне в руки попала фотография негритянской девушки{110}. Красивое молодое лицо, полуоткрытые твердые губы, одержанную улыбку которых истолковать невозможно… Мои разгоряченные глаза жадно вбирали эту загадку. Лоснящиеся бедра молодой человеческой самки и выпуклая тень, отмечающая середину ее тела, бросили меня в багряный поток, где нет никаких мыслей, нет ответственности, нет ни памяти о себе, ни богатства, ни бедности, ни молодости, ни старости… Я скулил от голодной неудовлетворенности, выпрашивал крохи. Темная мерцающая кожа, дикий рот, совершенно недостижимый взгляд спокойных глаз этой чужестранки, до которой я не мог дотронуться, чей аромат был так же далек от меня, как та часть света, где она жила, вырвали у меня фальшивые слова: «Эллена, Эллена!» Мертвая возлюбленная дала мне и такое обещание — но и его тоже не выполнила.
И тут я начал наседать на Альфреда Тутайна: «Поедем в Африку!»{111} Он отклонил эту идею. Я украдкой подсунул ему фотографию: мое сокровище, обетование, счастье далекого берега. Он только бегло взглянул на нее, отрицательно качнул головой.
На следующий день или через два дня я еще нахальнее и настойчивее стал требовать нашего отъезда. Тутайн возражал, приводил весомые доводы. По прошествии еще нескольких дней или недели я сжал кулаки, чтобы подчеркнуть дикость овладевшего мною желания. Он же с треском обрушил свои кулаки на столешницу и сказал мне: «Нет». Он, дескать, должен защитить свое торговое дело. Неужели я готов пожертвовать разумом ради какой-то нищенки и сам пойти по миру с нищенской сумой? —
Я и сейчас помню эти тяжелые удары кулаком по глухо отзывающейся деревянной поверхности. Я не передумал. Просто мне пришлось отступить. В очередной раз. Тутайн это понял. И стал искать
Я так никогда и не узнал, какие усилия Тутайну пришлось приложить, чтобы завладеть ею, заставить сослужить службу мне, ему самому и некоему изощренному плану. (Наверное, следовало бы написать: то, что я узнал об этом позже, граничит с фантастикой и потому не может быть выражено посредством точных понятий.) Девочка достигла половой зрелости, но была очень юной, лет примерно четырнадцати. (Природа, которая завершает формирование кобылы за два-три года, а формирование большинства наших птиц — за год; которая предопределила, что старость негритянки начинается в тридцать пять или сорок лет… Природа превращает человеческих детенышей во взрослых в возрастном промежутке между десятью и двадцатью годами.) Речь не шла о товаре, бывшем в употреблении. Мы оказались первыми покупателями. Для меня эта девочка стала реальностью, как ни одно женское существо до нее. Она была доверчива и неопытна. Сообщить нам о своих представлениях или оттенках чувств она сумела бы разве что с помощью немногих невыразительных слов. Ее лицо бывало или серьезным, или улыбчивым. Но оно не могло ни плакать, ни светиться сиянием настоящего счастья. Оно было застылым, неизрасходованным, отличающимся строгой простотой; кожа на щеках — зернистая, как срез мрамора, но темная, как пропитанный дегтем трос. Внезапно я увидел ее стоящей посреди комнаты; жалкое хлопчатобумажное платьице грязно-зеленого цвета висело на ней как скверна. Тутайн, подобно удлинившейся тени, двигался у нее за спиной: делал шаг влево, если она шагала влево, отступал назад, когда она собиралась отступить. Лицо его было осенено покоем глубокой удовлетворенности. (Он знал, что готов ради меня на большее, чем позволяют его душа и совесть.)
Прежде чем я успел обменяться с гостьей хоть парой слов, Тутайн начал теребить ее платье. Внезапно оно соскользнуло на пол — и юная негритянка предстала передо мной во всем великолепии своей безупречной матово поблескивающей кожи{112}. Как бывает только на дне наших бесстрашных сновидений, когда на секунду исполняется то, в чем дневная действительность нам отказывает, а потом иллюзорная картина блаженства снова разбивается вдребезги, оставляя в сердце тоску по столь совершенной гармонии: таким было для меня это мгновение. Телесные формы — столь естественные, когда их согревает тепло человеческого дыхания… Твердые полушария едва сформировавшихся грудей — столь очевидно, как у животных, предназначенные для выделения молока… И однако всё это — будто мы не привыкли к такому по сновидениям? — лишь прозрачное стекло. Слишком покоряюще-реально, чтобы выстоять хоть несколько секунд{113}. Слишком ново для моих ощущений, чтобы у меня сформировалось хоть какое-то суждение. (В моей памяти это тело так и осталось прозрачным, неопределенным — как форма предмета, лежащего на дне быстротекущего ручья{114}.) Я, качнувшись, шагнул в ландшафт своего сна, не заботясь, смерть это или жизнь. Я схватил этого юного человека. Прижал к себе, ощупал, швырнул на кровать. Задыхаясь, прилепился к нему. Наслаждение закончилось, прежде чем оно во мне подготовилось. Но моя плоть оказалась мудрее, чем я, на сей раз она меня не обманула, она дала мне стойкую силу грубого убеждения: что я осуществляю свое дикое право, что я смешиваю кровь с кровью и что только потом — взмокший от пота, опустошенный — я признаюсь, что благодарен и больше не имею желаний.
Она перенесла мое нападение, не сопротивляясь. Она была гибкой, ко всему готовой, но… похожей на необъезженную лошадку. Она будто потерялась в болезненных для нее объятиях. Она не смеялась, не плакала. Я был на ней. И в этом заключалось ее предназначение — чтобы кто-то лежал на ней.
И пока я на ней лежал, задыхаясь в черном потоке бешеных ударов пульса, я почувствовал странный запах. Отвращение овладело мною. Я подумал, что меня вот-вот стошнит. Кожа негритянки пахла чесноком и асафетидой{115}…
Для меня навсегда останется загадкой, благодаря каким охранительным покровам я сделал это открытие так поздно. Ведь запах, в неизменном виде, наверняка был присущ девочке с самого начала. Я отвернулся. Чувственная сила, потребная, чтобы приласкать возлюбленную, испарилась из моих рук. Я соскользнул с кровати, заряженный неприязнью. (Насколько же отчетливее я помню этот дурной запах, чем всё, что довелось увидеть моим глазам!) Я искал взгляд Тутайна, искал утешения. Он, улыбаясь, стоял рядом — совершенно спокойный, как будто совокупление двух людей, всегда ввергающее свидетеля в неловкое положение, происходило вдали от него; как будто он исполнял роль благожелательного поздравителя, который только что пришел и заранее радуется бокалу сладкого вина и вкусному пирожному — награде за беспечное пожелание счастья. Мне не было стыдно, я скорее чувствовал себя покинутым. Я подошел к окну: хотел избавиться от душившего меня ощущения тошноты. Потом я собирался вернуться к постели, чтобы выразить свою льющуюся через край благодарность, свою преданность, уверенность в безудержной любви: чтобы признать, что к этой единственной плоти я буду привязан и в пылу, и в холоде страсти, ибо благодаря ей я пережил то, что в моем возрасте положено пережить…