Части целого
Шрифт:
Летом Терри приняли в местную команду игроков в крикет, и в ней он тоже начал блистать с самого первого дня. В качестве боулера отличался быстротой и точностью, бил мощно и метко, глаз его никогда не подводил, реакции были на высоте. Сама его естественность казалась неестественной. Все только о нем и говорили. И когда открылся новый плавательный бассейн, догадайся, кто был первым в воде? Человек, который его построил. А вторым? Конечно, Терри. Ответь мне: может ли человеческое тело быть гениальным? Мускулы? Сухожилия? Кости? Но видел бы ты Терри перед началом соревнований. Само спокойствие! В то время как другие дрожали у бортика бассейна, он вел себя так, будто ждал на остановке автобус. Но вот гремит стартовый пистолет, Терри настолько быстр, что никто не замечает, как он прыгает в воду. А затем несется как метеор. Его должен был кто-то прославлять, и я прятался
Самым счастливым чувствовал себя Терри. Как же иначе? Он был звездой футбольной команды, крикетной команды и звездой в бассейне. У города появилась собственная знаменитость, тем более привлекающая к себе внимание, что это был семилетний мальчишка. Семилетний! Ему в ту пору было всего семь лет. Терри стал Моцартом в спорте, невиданным ранее талантом. Город его обожал, на него смотрели с любовной истомой и воодушевляли взглядами. Нет смысла отрицать, что его сделали предметом почитания. И местная газета посвящала ему броские материалы. Когда в прессе, пытаясь завоевать популярность на спортивных новостях, публиковали рассказы о юных спортсменах, отец млел от восторга.
На случай, если тебе станет интересно, не было ли между нами соперничества, отвечаю: я не чувствовал ни малейшей ревности. И хотя ощущал себя забытым, как сгоревшие автомобили в заброшенных пригородах, гордился братом, героем спорта. Но в то же время начал тревожиться: я почувствовал в Терри нечто большее, чем ловкость и любовь к спорту.
На эту мысль меня натолкнула не его манера игры, а то, как он наблюдал за игрой других, когда оставался зрителем. Только в те моменты я чувствовал в нем страх. Знаю, о чем говорю, — наблюдал за ним перед тем, как ему объявили приговор: пожизненное заключение.
Мы шли смотреть футбольный матч, и Терри обуревало беспокойство — пустой овал был для него призрачным, загадочным местом. Игра начиналась, он сидел очень прямо и с полуоткрытым ртом, не сводя глаз с поля, ждал, что произойдет. Игра по-настоящему брала его за душу. Словно звучал язык, который понимал он один. Он наблюдал за всем с таким спокойным вниманием, словно перед ним разворачивалось священное действо — будто забить гол в последние тридцать секунд значило себя обессмертить. После игры — кончалась ли она победой или поражением — его душа наполнялась удовлетворением: Терри испытывал религиозный экстаз. Если гол забивала команда, за которую он болел, его сотрясала дрожь — я видел это собственными глазами. Меня не интересовало, что говорили другие: сгорающий от религиозного пыла семилетний мальчуган и без того вызывал страх. Он не переносил игры вничью. После ничьей разговаривать с ним было невозможно. Судейские промахи повергали его в исступление. Я спрашивал:
— Пойдем домой?
Он поворачивал ко мне лицо, в глазах стояла боль, дыхание становилось поверхностным, казалось, он очень страдал. После неудачной игры всем домашним приходилось ходить на цыпочках (а это очень непросто, если пользуешься костылями).
Как я уже говорил, сходства меж мной и Терри не было никакого. Его движения были небрежны, естественны, энергичны, импульсивны, мне же давались с трудом, выглядели болезненными, нерешительными, неловкими. Но особенно отличия проявлялись в навязчивых идеях, или, наоборот, идеи эти формировали наши отличия. Например, если у кого-то из друзей мономания — он боится, что не способен влюбиться, — а другой, актер, только и рассуждает, тот ли нос подарил ему Господь, между ними возникает нечто вроде стены, их общение сводится к серии не связанных одним с другим монологов. В каком-то смысле именно это происходило меж нами — мной и Терри. Брат говорил исключительно о героях спорта. Я, конечно, проявлял к его словам интерес, но чтобы вообразить героя, мне необходимо было представить, что и я способен на нечто подобное. Мне же, мысленно рисующему, что забиваю гол или пробегаю милю за четыре минуты, было доступно лишь номинальное удовольствие. Меня не тешила мысль, что трибуны взревут от восторга: «Какой он быстрый!» Мне требовался иной тип героя.
Увлечение
Как ни печально, через несколько месяцев брат понял, кем я являюсь на самом деле: одиннадцатилетним хандрой, мрачным, угрюмым, заносчивым гордецом, безобразным, жалким, близоруким мизантропом, ну, тебе-то прекрасно знаком такой тип характера. Дни, когда он ходил за мной по пятам и подражал тому, как я кашляю и корчусь от боли во внутренностях, остались далеким, греющим душу воспоминанием. Оглядываясь назад, не составит труда догадаться: его злость и упреки порождались любовью и разочарованием. Он никак не мог осознать, почему я не способен вести себя просто и наслаждаться жизнью, как он. Но в то время я видел в его отношении только предательство. Мне казалось, что на меня обрушился шквал несправедливости всего мира.
Потеряв единственного союзника, я хотел одного — спрятаться, но главная неприятность заключалась в том, что в маленьких городках не существует такого понятия, как обезличенность. Незаметность — да. Но только не обезличенность. Ужасно, но попробуйте пройти по улице, чтобы с вами кто-нибудь не поздоровался или вам кто-нибудь не улыбнулся. Остается всего лишь — найти такое место, которое никого не привлекает, и скрываться там. Уверяю, даже в маленьких городках есть такие места, которых все избегают. Следует их найти, и будешь жить никем не тревожимый, и не потребуется отгораживаться от мира, забравшись в постель. В нашем городе было одно такое место — кафе. Открыл его Лайонел Поттс. Но там не побывал ни один человек, поскольку Лайонел считался самым презренным типом в округе. Все думали о нем именно так, хотя я не мог понять почему. Мол, богатей, что с него взять. Говорили: «Да кто он, собственно, такой, что ему не приходится лезть из кожи вон, чтобы заплатить арендную плату? Наглец!»
Мне казалось, в Лайонеле должно быть что-то тайное и зловещее. Не верилось, что его не любят только из-за того, что он богат. Ведь большинство людей сами страстно хотят разбогатеть, иначе для чего они покупают лотерейные билеты, строят планы, как быстро приобрести богатство, и играют на скачках? Разве могут люди ненавидеть то, к чему всеми силами стремятся?
Кафе было тускло освещено и благодаря темным деревянным столам и длинным деревянным лавкам напоминало испанскую таверну или конюшню для людей. Внутри стояли папоротники в горшках и висели картины с изображением разодетых мужчин на лошадях и черно-белые снимки высоких, могучих деревьев, которые росли на том месте, где потом построили аптеку. Заведение пустовало с утра до вечера; я был единственным посетителем. Лайонел жаловался дочери, что вскоре придется закрыться и бросить бизнес, но при этом с любопытством поглядывал на меня, явно недоумевая, почему я один из всех не присоединился ко всеобщему бойкоту. Иногда и дочь бросала на меня взгляды.
Одиннадцатилетняя Кэролайн, высокая, худая девочка, не отходила от стойки — стояла, облокотившись о нее, с приоткрытым, словно от удивления, ртом. У нее были зеленые глаза и волосы цвета прелестного, золотистого яблока. Плоскогрудая, с мускулистыми руками и плечами. И я со стыдом думал: она могла бы меня побить, если бы нам случилось подраться. В одиннадцать лет Кэролайн могла похвастаться тем, что так ценилось на парижских подиумах, — надутыми губками. Тогда я этого еще не понимал, но надутые губки действуют так: они предполагают, что их владелица испытывает временное неудовольствие и жаждет удовлетворения. Мужчина думает: я был бы счастлив, если бы сумел удовлетворить эту крошку с надутыми губками. Надутые губки — последнее достижение эволюции. Человек палеолита о них не слышал.