Части целого
Шрифт:
Но женитьба стала лишь одной из многих перемен. Разве я способен описать переломный период в своей жизни, если мне самому он представляется серией фотографий, снятых из окна быстроидущего поезда? На чьей свадьбе: на моей или на свадьбе Анук — меня стошнило салатом из осьминога? Это я или Оскар стоял перед алтарем словно деревянный? И на чьей свадьбе мы с Джаспером вступили в жаркий спор по поводу благодарственных карточек? Не знаю, что стало причиной — то ли обретенный успех, то ли новая жизнь с Кэролайн, — но у меня появились опасные мысли, и я, действуя наперекор всему, во что верил, начал бороться со смертью — объявил войну раку.
Позволял высасывать из себя кровь, мочился в колбы, подвергался облучению, забирался в пищащие, похожие на гробы трубы для компьютерной томографии и магнитно-резонансных
Врачи советовали больше отдыхать. Но разве у меня были такие возможности при молодой жене и обязанностях перед страной, которую я хотел поставить с ног на голову? Поэтому я тянулся как мог. Чтобы защитить от солнца кожу, носил шляпу и темные очки. Не ел пряной пищи. Брил голову, дабы никто не заметил, что у меня выпадают волосы. Переливания крови взбадривали, и это мне было необходимо. А вот химиотерапия вела к бесплодию. Однако бесплодие меня нисколько не смущало. И Кэролайн тоже. Когда мы снова и снова вместе приходили к доктору Суини, я думал, что она с готовностью приняла бы летящую в меня пулю, если бы я не хотел, чтобы эта пуля угодила в меня. Не стану утверждать, будто наши отношения были такими страстными, как это бывает, если речь идет о любви всей жизни. Но винить Кэролайн в этом не могу — ведь я и не был любовью всей ее жизни, а лишь суррогатной заменой своему брату. Было нечто завершенное в том, как меня сравнивали с ним в стране, а теперь и в спальне.
Из этого понятно, почему я не могу сказать ничего определенного про те шесть месяцев, которые показались мне плохо вживленными в мозг имплантатами памяти. Я даже не помню выборов, только собственное лицо на плакатах на каждом углу и глаза, взирающие на прохожих с недвусмысленным упреком. Эти вездесущие плакаты были еще большим оскорблением моей прежней анонимности, чем газетные статьи и телерепортажи.
А каков результат? Я едва пробился. Вот в чем парадокс демократии: можно законно занимать публичную должность, хотя 49,9 процента глаз на улице косятся на тебя с подозрением и нисколько не одобряют.
Большинство людей за границей считают, что столица Австралии — Мельбурн или Сидней, но они не знают того, что в пятидесятых годах двадцатого века некие сельские тупицы основали деревню и назвали ее Канберрой. На каждое заседание парламента мне приходилось ездить с Кэролайн в этот унылый город, и именно там (мне самому в это трудно поверить) я заряжался энергией и превращался в настоящее динамо. Слизняки из Канберры обладали отталкивающей силой, которая помогала преобразовывать мой обычный внутренний хаос в прозрение. И я стал провидцем. Но почему меня не выставили оттуда вилами и не забросали негашеной известью? Ответ простой: австралийцы прилежно раз в неделю слали по почте долларовые монетки и тем самым превращали двадцать человек в миллионеров, а благодарить за это следовало меня. Соблазн богатства сплотил людей общей истерией, и они прислушивались ко всему, что обильно и торопливо извергали мои уста.
Я говорил о безработице, процентных ставках, трудовых соглашениях, правах женщин, воспитании детей, системе здравоохранения, налоговой реформе, оборонном бюджете, проблемах туземцев, иммиграции, тюрьмах, защите окружающей среды и образовании. Как ни поразительно, со многими моими реформами соглашались. Преступникам решили дать право служить в армии — вместо того чтобы сидеть за решеткой; возмещение наличными — предлагать тем, кто проявляет самосознание, а глупых и трусливых облагать более высоким налогом. Боксерам-профессионалам было решено поручать наказывать политиков, которые нарушили хоть одно предвыборное обещание, каждого здорового обязать ухаживать по крайней мере за одним больным, пока тот не умрет или не поправится. На пост премьер-министра назначать на один день всех без разбора, легализовать все наркотики, чтобы целое поколение узнало, что из этого получится. Одобрили даже мою самую противоречивую идею, и теперь воспитание детей в определенной религиозной
Разумеется, в качестве общественного деятеля, в чьей власти было унижать нацию в целом — привилегия, до этого доступная только кучке близких друг другу врагов, — я обзавелся критиками. Меня обзывали всеми синонимами слова «безумец» и иными, похуже. В Австралии самое страшное оскорбление, уничтожающее человека до последней клеточки, — «благодетель». Поясню, что благодетель — это тот, кто творит или собирается творить добро. Поясню далее, чтобы не возникло недопонимания: в глазах клеветника «благодетель» — не похвала, а обида. Быть благодетелем у нас считается постыдным — в отличие от других мест, например, небес, где это качество засчитывается как заслуга. И мои хулители прибегли к этому «оскорблению», чтобы унизить меня. А я их не благодарил лишь потому, что видел, как гадко они ухмыляются.
Но большинство людей были на моей стороне. Им нравилось, что я возвращаюсь к основам и мои основополагающие реформы лежат в области одиночества, смерти и страдания. На каком-то этапе мне показалось, что они прониклись моей главной идеей, которая заключалась в том, что мы становимся первым по-настоящему базирующимся на смерти обществом. Люди поняли: чтобы обрести должную перспективу жизни, каждый в стране должен смириться с тем фактом, что смерть — непреодолимая проблема, которую человеку не решить ни постоянным воспроизводством (чтобы фамилия Смит сохранялась в вечности), ни ненавистью к соседним странам, ни привязывая себя к Богу длинным списком того, что нам не по нраву. Я наполовину убедил слушателей, что если мы станем начинать день не с исполнения национального гимна, а с короткой погребальной службы по себе, если смиримся с неизбежным угасанием и прекратим искать героическое трансцендентное в своей несчастной судьбе, мы не зайдем так далеко, как Гитлер, которого настолько пугала перспектива смерти, что он, стараясь избавиться от мысли о ней, убил шесть миллионов евреев.
Признаю, моя революция была не более чем фарсом, но фарсом абсолютно серьезным. Если люди смеялись или соглашались с моими идеями лишь ради того, чтобы посмотреть, как все сложится в будущем, то потому, что хоть и подсмеивались, но зерно истины видели. А может быть, и не видели. Как бы то ни было, я знаю, утопии не проходят. Я поставил перед собой конечную цель сделать общество немного гибче и менее ханжеским. Теперь я понимаю, что задача была отнюдь не скромной — я вознамерился дотянуться до Луны. А пока, вспенивая миллионную тему, тешил нерв за задним карманом брюк электората и пытался убедить людей, что не прислушиваться ко мне опасно для структуры общества.
Скажу прямо: общество менялось, и это бросалось в глаза. На Сарри-Хиллз даже открылся ресторан с каннибалистской символикой. Вся Австралия сошла с ума — нация помешалась на реформах. Я даже думаю, люди понимали, что дело не в самих идеях, а в идее идей — что мы способны без устали обновлять и, если возможно, стирать из памяти нашу рабскую связь с прошлым. Зачем? Затем, что прошлое — это самое худшее, что происходит в каждый данный момент настоящего.
Какие заблуждения и разочарования посещали меня в этот период жизни! Химиотерапия как будто подействовала; раковые клетки заметно съежились. Моя личная смерть, кажется, отступила. Я испытывал душевный подъем и не роптал даже против злых карикатуристов, изображавших мой рот настолько огромным, что он был размером во всю мою голову. Говорят, власть портит — еще как! Тот я, которого я всегда любил, несмотря на ложное самоуничижение, отражался в глазах окружающих. Фантазия эгоиста! Мой дух воспарил. Меня настолько захватили реформы, что я не заметил, что теряю составляющие, которые привели меня к успеху: непреклонное отрицательное отношение к человеческому духу, цинизм и прагматизм по поводу сознания и его ограничений. Успех вывел меня из равновесия; в результате я начал верить в людей и, что еще хуже, начал верить в народ. Надо было прислушиваться к сыну, который, хоть и не словами, но взглядом и интонациями, давал мне понять: «Папа, ну ты и мудак! Все испортил!»