Части целого

Тольц Стив

Вот почему точно так же, как отец оставил меня, я оставил его ученых друзей — этих поразительных ожесточившихся гениев — и делал в школе все исключительно по минимуму. Иногда устраивал себе выходной и, прогуливаясь по пульсирующим улицам города, наблюдал судорожное биение его сердца или забредал на ипподром и смотрел, как лошади влачили существование под задницами низкорослых мужчин. Время от времени администрация школы посылала отцу преднамеренно смешные письма, в которых информировала его о моей посещаемости.

— Пришло очередное письмо, —

сообщал он мне и размахивал им так, словно это была десятидолларовая купюра, которую он нашел в кармане старых брюк.

— И что из того?

— Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Пять дней в неделю — это слишком много. Изматывает.

— Тебе не обязательно быть первым среди всех. Тянись как можешь — вот к чему ты должен стремиться.

— Именно этим я и занимаюсь. Тянусь.

— Отлично. И уж постарайся, чтобы получить кусочек бумаги со своей фамилией.

— На фига?

— Я говорил тебе тысячу раз. Необходимо, чтобы у общества создалось впечатление, что ты ему подыгрываешь. Потом можешь поступать как угодно, но пусть окружающие считают, что ты один из них.

— Может, я и есть один из них.

— Ну да… А мне в таком случае надо завтра выходить на работу к семи.

Но не всегда он соглашался пустить дела на самотек. И я завоевал у преподавателей печальную славу благодаря его ненавистным и пугающим визитам — вдруг в классе замечали, что он прижимается лицом к матовому стеклу в двери.

На следующий день после того, как я показал отцу свое сочинение о Гамлете, он явился в школу и на занятии по английскому устроился в заднем ряду, втиснувшись в деревянную парту. Когда он входил в класс, мистер Уайт писал на доске слово «интертекстуализация» и, обернувшись и увидев между цветущих лиц молодых придурков мужчину среднего возраста, был несказанно удивлен. Неодобрительно на него заворчал, словно собирался наказать своего ученика за то, что тот во время занятий внезапно постарел.

— Как-то здесь уж очень застойно, — заявил отец.

— Прошу прощения, не понял.

— Мне кажется, здесь трудно размышлять.

— Простите, вы…

— Озабоченный отец.

— Отец ученика из этого класса?

— Возможно, «озабоченный» — это слабо сказано. Когда я вспоминаю, что он обучается под вашим наставничеством, то начинаю плакать кровавыми слезами.

— Кто из учеников ваш сын?

— К стыду своему, должен признаться, что это творение носит ярлык «Джаспер».

Мистер Уайт бросил на меня суровый взгляд, и мне захотелось провалиться вместе со стулом.

— Джаспер, это твой отец?

Я кивнул. А что мне оставалось делать?

— Если вы хотите поговорить со мной о вашем сыне, мы назначим для этого время, — предложил учитель отцу.

— Мне незачем говорить с вами о сыне, — ответил тот. — Я и так его знаю. А вы?

— Разумеется. Джаспер учится в моем классе весь год.

— А другие? Допустим, они могут читать и писать: весомое достижение. Всю оставшуюся жизнь можно составлять списки необходимых покупок.

Но знаете ли вы их? Знаете ли вы себя? Если вы не знаете себя, то и им не сумеете помочь познать себя и, следовательно, тратите напрасно время всех присутствующих, воспитывая армию запуганных подражателей, впрочем, как и остальные серые учителишки в этой вшивой забегаловке, которые натаскивают подопечных, что думать, а не как думать, и формируют из них идеальных налогоплательщиков вместо того, чтобы удосужиться выяснить, кто же они такие.

Ученики смущенно рассмеялись.

— Тихо! — завопил мистер Уайт, словно наступил судный день и ему поручили ключевую роль в распределении душ. Мы притихли. Но от этого лучше не стало. Тишина по приказу — дело шумное.

— С какой стати они должны вас уважать? Вы же их не уважаете. — Отец повернулся к ученикам: — Кланяться властям — все равно что плевать себе в лицо.

— Вынужден просить вас покинуть класс.

— С нетерпением жду этого момента.

— Пожалуйста, уходите.

— Я заметил, что у вас на шее распятие.

— И что из того?

— Неужели мне необходимо объяснять вам это вслух?

— Симон, — обратился мистер Уайт к одному из ошарашенных учеников, — будь любезен, сходи в дирекцию, скажи, что у нас беспорядки в классе и необходимо вызвать полицию.

— Как вы можете поощрять подопечных свободно мыслить, если позволяете допотопной системе верований сковывать собственную голову подобно железной маске? Неужели не понимаете? Подвижность вашей мысли душат жесткие догматические принципы, поэтому, что бы вы ни говорили о Гамлете, ваши ученики слышат человека, который боится выйти за тесный круг, очерченный давно умершими людьми, всучившими вашим предкам кучу лжи с тем, чтобы беспрепятственно приставать к мальчикам в уединении исповедальных кабинок!

Я покосился на Бретта. Он сидел молча; лицо тонкое, узкое. Если бы не волосы, глаза, нос и рот, его можно было принять за кисть пианиста. Бретт перехватил мой взгляд, но я не думаю, что он догадался, какие сравнения я делаю по поводу его внешности, потому что улыбнулся мне. Я улыбнулся в ответ. Если бы я знал, что через два месяца Бретт покончит жизнь самоубийством, то не улыбнулся бы, а заплакал.

Мы говорили с ним в то утро, когда он умер.

— Слышь, Бретт, у тебя есть пять долларов, которые ты мне должен?

— Можно, я отдам завтра?

— Конечно.

Люди научились удивительно искусно изображать радость. Это почти стало их второй натурой, как проверять телефоны-автоматы, не выпали ли монеты после того, как завершен разговор. Бретт по этой части был настоящим мастером до самого конца. Я знал девушку, которая болтала с ним за десять минут до прыжка, и она призналась, что они говорили о погоде!

— К-как ты д-думаешь, Кристин, ветер сегодня южный? — Бретт слегка заикался, и этот недостаток то проходил, то становился сильнее в зависимости от того, насколько он волновался.