Частная коллекция ошибок
Шрифт:
— Может, зря я тогда на семгу грешил? — подумал эксперт. — Скорее, в чертову «Мелбу» чего-то левого намешали.
Он отвернулся от облачного пейзажа и стал смотреть на стенку прямо перед собой. Полегчало, и не столько от вида серого пластика, сколько от того, что на столике лежал перед Виктором Дмитриевичем изящный деревянный ящичек. Поверхность ящичка была благородно-матовой. Эксперт иногда касался ее старой жилистой рукой, и тогда из его морщин складывалась счастливая и язвительная гримаса.
Все-таки хорошо, что на этом рейсе не оказалось ни одного пассажира с младенцем! Козлов терпеть не мог младенцев и
У Виктора Дмитриевича в ящичек размером 55 на 75 сантиметров (ручная кладь!) была заключена чудесная полтавская пыль. А еще чудесное полтавское небо, отливающее сизым от зноя и скуки, а также плетень, синеватая стена беленой хаты, небольшое деревце — скорее всего, слива — и бесконечная даль, усеянная однообразными полтавскими крышами. Это был искомый Васильковский, голенький, на подрамнике. Галашинскую раму Виктор Дмитриевич нашел аляповатой и брать не стал.
Картину Козлов заполучил молниеносно и без особого труда. Даже обидно стало — в подобных случаях Виктор Дмитриевич предпочитал серьезную борьбу. Но от добра добра не ищут — грех обижаться на бедного, затюканного сюрпризами Галашина, который не стал спорить. Еще бы! Банкир погорел. Банкир лишился жемчужин своей коллекции. В ресторане, принадлежащем банкиру, у гениального Парвицкого увели скрипку Страдивари. Когда скрипка обнаружилась, стало известно, что пропал кушон великого князя. Вскоре чудесным образом нашлись и табакерка с кушоном внутри, и танцующая бронзовая египтянка, и две картины Похитонова, но банкир совсем растерялся. Он утратил всякий коллекционерский запал. По собственной галерее он ходил теперь неуверенно. Его взгляд, обращенный к произведениям искусства, стал несмелым и косоватым, как у барана.
Козлов понял: пора действовать. Изощряться не пришлось. Намеки эксперта на «что-то не то с Васильковским» Галашин воспринял даже как будто с радостью. Он охотно уступил картину. Цену Владимир Дмитриевич предложил почти неприличную — хотел как следует поторговаться (этот процесс он любил страстно, как любит его какой-нибудь торговец чарджуйскими дынями с привокзального рынка).
Однако Галашин сразу сдался. Все бумаги были оформлены тут же. Сохранился даже прекрасный ящичек, в котором Ольга Тюменцева привезла картину Васильковского из Праги.
Счастье обладания и осознание редкой удачи мешалось в душе Виктора Дмитриевича с неловкостью. Последний раз ту же смесь чувств он испытал бесконечно давно, в скудном предвоенном детстве, когда он, второклассник Витя, на улице отобрал эскимо у неизвестного толстого мальчика, одетого с вызывающей роскошью (белоснежная рубашечка, бархатные штанишки с помочами крест-накрест и бант в горошек на шее). Сладостью того эскимо, уже надкушенного толстым мальчиком, отдавало теперь для Виктора Дмитриевича и его торжество над Галашиным, и белоснежные кучи облаков, стоящих ниже самолета.
— Ничего, — говорил сам себе эксперт, — дело еще не кончено. Теперь отыграемся на дураке Шматько! Пусть попляшет, прежде чем я соглашусь сменять его «Лошадок» на «Полтаву». А главное, Палечека надо
Виктор Дмитриевич откинулся на спинку кресла и протянул ноги вперед, насколько позволяли места с люльками. Его тело расслабленно плыло вместе с креслом в небе, но душа в этом же скучном надоблачном небе радостно кувыркалась, позванивала надеждами и бурлила избытком сил, не растраченных в галашинском деле. Хотелось жить. Он стал досадовать, отчего не несут легкий завтрак, уже полчаса назад гнусаво обещанный самолетным радио.
3
— Станислав Иванович обещал быть, — сказала Вероника рыжему Эдику Лямину.
— Он это любит, — согласился Эдик. — На трудное задержание всегда сам подъезжает.
Эдик и еще двое ребят из отдела исследовали «восьмерку», которую нашли рядом с дорогой, под пригорком. Машина цвета настоящей вишни стояла, жалобно оттопырив дверцу, — неизвестные, бежавшие, очевидно, в лес, забыли ее закрыть. В салоне «восьмерки» обнаружилась сумка с мужскими вещами, какие-то грязные тряпки, эмалированная кружка и полпакета терпких желтых ранеток.
— Все это передадим экспертам, — решила Вероника судьбу сумки. — Вещи явно принадлежат Артему Немешаеву.
— Шмотки-то дорогие, — заметил кто-то.
— Надо вызвать эвакуатор, — продолжила Вероника, — машину со всем содержимым доставить в Нетск. Вот подъедет Станислав Иванович и…
Кинолог Столетов недовольно заметил:
— Начальство когда подъедет, тогда подъедет, а я ждать не могу — след стынет.
Пес Джанго сидел в траве как вкопанный и с любовью глядел на мятое лицо Столетова, который уже несколько раз жаловался, что лег в три, а встал в шесть. Кинологу нисколько не нравился свежий воздух. Не нравился и красивый пестрый лес, стеной стоявший вокруг, хотя Эдик уверял, что в этом лесу, должно быть, пропасть грибов.
— Если от машины ушли больше двух часов назад, собака след не возьмет, — проворчал Столетов. — Так что работаем.
Он бесцеремонно вытащил из найденной сумки нарядные мужские туфли и сперва сам осмотрел и обнюхал их.
— Ношеные, — сказал он удовлетворенно и протянул туфлю Джанго. — Нюхай!
Джанго приблизил к туфле свой большой черный нос и, чуть подрагивая и ноздрями, и губами, скосил карие глаза на красивые шнурки.
— След! — потребовал Столетов.
Джанго опустил тяжелую голову и прошел вокруг машины по поляне, а потом поднялся к дороге. Там он помотался у обочины и вдруг деловой трусцой направился прямо в лес. Столетов, сунув на всякий случай туфлю в карман, двинул следом.
— Эдик, Киселев и я идем за Столетовым, Олег и Саша остаются здесь, — распорядилась Вероника. — Ну, и вы, Сергей Павлович, с нами.
Последние слова относились к местному участковому Кузину. Кузин скромно стоял в сторонке, хотя был, по сути, главным героем — именно он приметил вишневую «восьмерку», о которой вечером сообщили из района. Участковый, известный в округе как Палыч, в ближних деревнях имел кучу родни. Сегодня еще до света он вез ветеринара к свояку, у которого ночью захворал кабанчик (подозревали заворот кишок), — а тут машина на поляне.