Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.)
Шрифт:
Наконец, обнаружившееся родство тоже далеко не всегда приводило к расторжению брачных уз. В 1727 г., например, Синод разбирал дело о тридцати шести смоленских дворянах (шляхтичах), женившихся без учета различных запрещенных степеней родства и имевших (в силу давности события) не только детей, но и внуков. Чтобы выйти из затруднительного положения, решено было не расторгать браков, но зафиксировать их недействительность. Или другой пример. В деле об аннулировании брака кн. Михаила Друцкого-Соколинского было отмечено, что его жена состоит с ним в четвертой степени родства; однако супруги доказали, что хотя «родство и в четвертой степени, но трехродное» (то есть объединившее не два рода, а три —
Право россиянок на расторжение брака (развод), зафиксированное еще в древнейших правовых актах XII–XV вв., также получило в рассматриваемый «просвещенный век» дальнейшее развитие. Взгляды общества на отношения между супругами хотя и медленно, но менялись. С 1722 г. Синод — «крайняя духовных дел управа», то есть высшая апелляционная инстанция по делам о расторжении брака, — легализовал «временное разлучение» как промежуточную форму между браком и разводом. Оно не давало оснований и возможности снова венчаться, но было компромиссом при разрешении семейных разногласий [21]. В крестьянском обычном праве развод допускался, но один раз [22].
Иностранцы, прибывшие в Россию начала XVII в. из католических стран, где развод был вообще запрещен, с удивлением писали о том, что в России «развод очень обыкновенен и происходит из-за очень неважных причин» [23]. Курляндец Яков Рейтенфельс отметил, что «развод (в России начала XVIII в. — Н. П.) часто бывает из-за пустяков, по бракоразводным грамотам и по приговору священника» [24]. В действительности же, как это часто бывало с авторами путевых заметок, они, сталкиваясь с эксцессами, склонны были описывать их как обычаи. Эти обычаи они оценивали в соответствии с тем, насколько они противоречили или соответствовали их вкусам и общим культурным представлениям: [25] в данном случае заезжим путешественникам просто померещилась обыкновенность расторжения брака.
Действительно, среди российских горожан случалось (но не часто!), что супруги договаривались не жить больше вместе и даже не обращались за разводной грамотой к священнику, а просто давали друг другу при свидетелях «письмо», что не имеют никаких взаимных претензий [26]. Приходские священники склонны были санкционировать подобные полюбовные разводы, но церковное руководство резко осуждало их и требовало наказывать «тяжким штрафом» и епитимьями (вплоть до «лишения священства») тех «духовных отцов», которые трезво смотрели на печальные перспективы брачного сожительства людей, решившихся расстаться. Церковнослужителям было велено «в таких разводах рук отнюдь не прикладывать» (1730 г.) [27]. Судя по тому, что через тридцать лет указ пришлось повторить [28], местные церковные власти мало обращали на него внимание и по-прежнему давали согласие на полюбовные разводы. Однако спустя полвека (в середине XIX в.) информаторы РГО уже отмечали, что «добровольное прекращение брачного союза с согласия обеих сторон — исключение» [29].
С разводами по инициативе одного из супругов дело обстояло еще сложнее. Развод во все времена был делом долгим и хлопотным: следовало подать прошение в духовную консисторию «об увольнении от супружества»; решение принималось по суду, а разводящиеся считались подсудимыми. Процесс развода носил состязательно-обвинительный характер [30]. Порой бывшие супруги мирились за время судебной волокиты и подавали новое прошение о прекращении дела— в этом случае они оба давали «крепкое ручательство о согласной жизни» и подтверждали письменно, что помирились добровольно и искренне [31].
В крестьянской среде официальные разводы случались, но очень редко (отсюда берут происхождение пословицы типа «Жена — не сапог, не скинешь!»,
Как и в прежнее, допетровское, время горести и бремя супружества основанием для расторжения брачных уз не были. И все же обращает на себя внимание расширение числа поводов к разводу, хотя прелюбодеяние по-прежнему стояло в этом «списке» на первом месте [34]. При этом, как и ранее, формальное равенство супругов в праве просить о разводе по вине любодеяния, зафиксированное Кормчей книгой [35], оспаривалось Правилами Василия Великого (которые и брались за основу русского бракоразводного права): «сблудивший не отлучается от сожительства с женою своею, и жена должна принята мужа своего… но муж оскверненную жену изгоняет из дома». Сам автор правил — Василий Великий (330–379 гг.) прокомментировал это когда-то так: «Причину сему дати нелегко, но тако принято в обычаи» [36].
Разводы, вызванные супружескими изменами, были самыми частыми. Под понятие супружеской измены Синод подвел «прелюбодейство», «побеги или самовольные друг от друга отлучки», «посягательство жен в отсутствие мужей за других» и «такоже мужех в подобных тому винах являющихся». Однако сам Синод при этом оставался инстанцией лишь апелляционной, а решение о том, развести ли супругов или присудить им жить в браке, принимали вплоть до 1805 г. епархиальные власти. Они же и допрашивали «подсудимых» (разводящихся), а также лиц, «состоявших с ними в преступной связи» [37].
Документальный материал, отложившийся в архиве духовной консистории по различным уездам Российской империи за 1700–1815 гг. и характеризующий права представителей разных социальных слоев на расторжение брака, дает основания для утверждения лишь о частичной дискриминации женщин. Женщины так же, как и мужчины, имели право подать прошение о разводе в случае неверности мужа [38], так же, как и мужчины, частенько нарушали шестую христианскую заповедь («Не прелюбодействуй»). Трудно считать случайным возникновение поговорок типа «За нужу с мужем, коли гостя нет» [39], «Чуж муж мил— да не век с ним, а свой постыл— волочиться с ним» [40].
Однако женские измены были более строго наказуемыми. Число прошений, поданных мужьями [41], превышало число прошений от женщин. Прошения женщин к тому же почти не удовлетворялись [42]. Мужчины, прося о разводе, имели в виду, как правило, заключение нового брака [43] (хотя далеко не всегда получали разрешение жениться вновь); [44] женщины подобным образом свой развод не мотивировали. И вообще, вероятно, просили о нем лишь от отчаяния.
Шведский пастор Г. Седерберг, описывая виденный им российский быт в 10-е гг. XVIII в., утверждал, что в семейной жизни русских нарушение верности — дело обыкновенное, «исключая случаи, когда мужнюю жену совсем увезут и возьмут в сожительство; тогда похититель наказывается кнутом» [45]. Однако в реальности так дело обстояло не всегда. Подчас наказанию плетьми подвергалась вступившая «в блудное сожитие» жена, а вовсе не ее похититель [46], не говоря уже о «смертных побоях». жен оскорбленными мужьями [47].