Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница
Шрифт:
Казалось бы, с утверждением договорного брака право выбирать своего «суженого» и, следовательно, возможность повлиять на дальнейшую семейную жизнь оказалось для девушки урезанным. Однако свидетельства говорят о многообразии житейских ситуаций, связанных с замужеством и подчас неожиданными пожеланиями и решениями новобрачных. Известно: ранние (XII век) договоры о помолвке с указанием размеров приданого включали определение размеров неустойки лишь в том случае, если свадьба расстроится по вине ветреника-мужчины. С XVI же века появилась и формула взыскания неустойки с родственников несогласной на брак невесты. Разумеется, родные старались не допустить таких инцидентов. Редкий случай неожиданного своеволия невесты, проявившегося буквально накануне «решающего дня», рисует группа актов, связанных с замужеством княжны Авдотьи Мезенцевой, воспитанницы богатой бабушки Марфы (начало 1560-х годов). Марфа, безмерно любя внучку, продала два села, чтобы выплатить неустойку обрученному с Авдотьей жениху, за которого влюбившаяся в другого внучка отказалась выходить замуж. «И я, Марфа, заплатила ему 500 рублев слез ее ради», — сообщила Марфа в своей духовной, объясняя «исчезновение» из семейного имущества значительной его части. Любопытно, что народный обычай «отдаривания» пострадавшего от отказа невесты жениха (как правило, караваем) существовал
11
Кобрин В. Б. Опыт изучения семейной генеалогии // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XIV. М., 1983. С. 50–60.; ПоСМиМД. С. 448.
О возможности заключения брака на основании личной склонности между дворовыми («кто кого излюбит») упоминал в своем сочинении, написанном в середине XVII века, Григорий Котошихин. А современная его сочинению «Повесть о семи мудрецах» в образной форме обрисовала возможный диалог о замужестве: «Рече ей мати: „Кого хощеши любити?“ — Она же отвеща: „Попа“. Мати же рече: „Лутчи… дворянина, ино менши греха“. Она же рече: „Попа хощу“». [12]
Женщины, выходившие замуж не в первый раз, несомненно, имели б'oльшие возможности свободного волеизъявления при замужестве и в раннее время, и в XVI–XVII веках. То, каким по счету было замужество в жизни женщины, было еще одной доминантой, определявшей ее частную жизнь и эмоциональный строй супружеских отношений. Несмотря на церковные запреты, касавшиеся повторных (а тем более третьих, четвертых и т. д.) браков, жизнь брала свое: многие женщины вступали в брак далеко не один раз в жизни: даже законы некоторых земель позволяли новый брак «аще кто будет млад, а детей не будет от перваго брака, ни ото второго». Причем брачные сделки такого рода осуществлялись женщинами вполне самостоятельно, без согласования с родственниками и без унизительного «осмотра». Пример тому — новгородка Ульяница (XIV век), к которой обратился ее жених Микита: «Поиди за мене. Яз тебе хоцю, а ты мене…» Такая самостоятельность вовсе не противоречила стремлению вступающих в брак заручиться поддержкой и благословением родителей («абы милость родителскую получить», «блюстись», дабы неожиданный брак не привел к тому, чтобы они «с печали померли»). [13]
12
Котошихин. С. 157; ПоСМ. С. 213.
13
РИБ. СПб., 1906. Т. VI. С. 204, 274, 281 (1410 г.); ЖДР. С. 76; РИБ. Т. VI. С. 204, 273,281 (1410 г.), 515; АИ. Т. I.C. 161. Стоглав. 1551 г. Гл. 69 // РЗ. Т. 2. С. 344–349; АИ. Т. 1. № 267. С. 498; № 261. С. 491; НГБ (1958–1961). С. 103; ПоПЗк. С. 344.
Поздние памятники, отразившие жизнь и чувства людей с большими подробностями, позволяют утверждать, что в то время отношение прихожан к тем, кто женился или выходил замуж повторно и даже в третий раз, было терпимым. «Повесть о семи мудрецах» донесла до нас обращение к ее герою «боляр и воивод», обеспокоенных отсутствием «плода наследия державия царствия» и потребовавших найти «супружницу» и «посягнуть на вторый брак». Обосновывая подобное решение, «боляры и воиводы» ссылались на «закон» («писано бо в законе: аще кому умрет жена, посягнути на вторую, аще вторая умрет — на третью посягнути»), а также на возраст потенциального жениха («ты в средней юности суще»). Таким образом, обосновывалось возможное пренебрежение строгостью церковных предписаний и даже некоторая корректировка назидательных и нормативных текстов, в которых третий брак все еще квалифицировался как «законопреступление». Описывая последствия второго и последующего браков, один из переписчиков назидательных текстов (XV век) мотивировал в своей приписке запрет второго брака: «Вторый брак бывает начало рати и крамоле. Муж бо, за трапезою седя, первую жену, вспомняув, прослезится, вторая же взъярится!» [14]
14
Маргарит. XV в // РО РНБ. Кир. — Бел. монастыря 112/237. Л. 5.
В «Повести о семи мудрецах» допустимыми предстают не только второй, но и третий браки. Это можно было бы отнести на счет ее переводного характера, не имей она мощной фольклорной подпитки. Фольклорные источники, особенно былины, содержат немало подтверждений тому, что уверенные в себе совершеннолетние женщины могли не только лично принять решение о новом браке, но и самостоятельно посвататься к понравившимся избранникам. «Повесть о Еруслане Лазаревиче» (XVII век) приводит одну из вероятных причин «забывания» церковных норм: «…смотрячи на красоту ея, с умом смешался, и забыл свой первый брак, и взял ея за руку за правую, и целовал в уста сахарныя, и прижимал ее к сердцу ретивому…» [15] Мотивация «смены жен» в этом тексте настолько напоминает сегодняшний день, что не требует комментариев.
15
Повесть о семи мудрецах. XVII в.//ПЛДР. XVII (1). С. 194; Пушкарев Л. Н. Сказка о Еруслане Лазаревиче. М., 1980. С. 43–55.
Пример отношения к повторному браку «от живой жены» являют письма раскольницы Е. П. Урусовой. Ее муж, князь П. С. Урусов, развелся с нею в 1673 году (мотивом, по всей видимости, были убеждения Е. П. Урусовой) и женился повторно. Сохранившиеся же письма раскольницы с щемящим душу обращением к детям («Говорите отцу и плачьте перед ним, чтобы не женился, не погубил вас») отражают противоречие нормы и действительности. Говоря о «погублении», Е. П. Урусова разумеет преступление церковной и нравственной нормы единобрачия, предупреждая, что если дети дадут совершиться беззаконию (женитьбе отца), то «плакать» они станут «вечна». Наполненные болью и обидой слова оставленной женщины, равно как и слезы детей, не стали для князя аргументом и не заставили его поменять решение (что не удивительно), но то, что он не остановился перед преступлением нравственной
16
Демкова Н. С. Письма Е. П. Урусовой // ПЛДР. XVII (1). С. 763.
Помимо возможности (или невозможности) самостоятельно определять избранника, на частную жизнь женщины, вступающей в брак, могли оказывать влияние и иные факторы. Среди них, если следовать запретительным статьям брачного права, были вероисповедание, близкородственные связи (оба этих запрета почти не нашли отражения в памятниках, исходивших из народной среды, оставшись предметом обсуждения лишь православных священнослужителей), разница в социальном статусе (особенно небезразличном «холопям» и вообще социально зависимым). [17]
17
Эдипов сюжет в русской интерпретации отразился в «Повести об Андрее Критском» (ПЛДР. XVII (1), 1988. С. 270–274), обещавшей всякому посягнувшему на инцест тяжелейшие физические и нравственные муки. Право разрешать или не разрешать брак или замужество своих «холопей» с «холопями» других владельцев, было зафиксировано еще в домосковских законах. Но лишь в XVI–XVII вв. разрешения стали оформляться с помощью специальной «отпускной памяти» (см.: Отпускная память в замужество, данная стряпчим 1684 г. // МосДиБП. № 13 (отд. 4). С. 156).
Отношение к мезальянсам и со стороны служителей церкви, и со стороны «паствы» было негативным. Церковные деятели не уставали стращать женихов тем, что «жена от раб ведома есть зла и неистова». [18] И в самом деле, социальное и, следовательно, имущественное неравенство супругов могло быть определяющим при формировании семейно-психологического микроклимата. Об этом говорил еще Даниил Заточник (XII век), предостерегший от женитьбы «у богатого тестя» на девушке, видевшейся ему «ртастой и челюстастой» образиной. Женитьба же на самостоятельной в имущественном отношении женщине ассоциировалась у Заточника с обязательностью дальнейшего подчинения ей. [19] Современные психологи, отметим здесь, тоже трактуют «неподчинение власти» по меньшей мере как «претензию на нее» (а потому неподчинение жены вследствие ее имущественной самостоятельности действительно, как и опасался Заточник, было скрытой формой подчинения супруга власти жены).
18
Запрет неравных браков — общее ограничение частного выбора женщин в европейском Средневековье. См.: Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции. М., 1991. С. 196–197; Тушина Е. А. Брачно-семейные представления французского рыцарства// Историческая демография докапиталистических обществ Западной Европы: проблемы и исследования. М., 1988. С. 139; Иванов К. А. Средневековая деревня и ее обитатели. Пг., 1915. С. 63–64.
19
Тема «прельщения» богатством невесты как путь обретения «злой жены» прошла через всю русскую литературу рассматриваемого периода. Ср.: «О оболстившей приданым». Из сборника жартов конца XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. 11–47. Q. XVII. 2. Л. 41об.
Женитьба на рабыне и, как следствие, утеря более высокого социального статуса упомянуты в Русской Правде, отразившей житейский казус: холопка выступала как «приманка» в «силках» социальной зависимости.
Случаи благополучной семейной жизни князя и простолюдинки (или аристократки и «простеца») в ненормативных источниках отображения почти не нашли. Лишь как исключения можно привести взятые из литературы примеры браков крестьянки Февронии и князя Петра (XVI век) или «девки» Бовы-королевича и безымянного князя (которого Бова сам «выбрал и отдал девицу за князя замуж», XVII век). Даже в идеализированном варианте «Повести о Петре и Февронии» мезальянс привел к политической драме: князь поначалу утверждал, что «невозможно князю пояти тя в жену себе безотчества твоего ради», затем подчинился требованию «невежителницы» (дочери необразованного, «невежи». — Н. П.). В образе Февронии нашла отражение стихийная тяга автора «Повести» Ермолая-Еразма к равенству. Однако он не обольщался на этот счет в отношении своих современников, обрисовав столкновение идей о возможности «неравного брака» как конфликт Петра с боярами. Последние, как известно, заявили: «Княгини Февронии не хощем, да не господствует женами нашими!» — потребовав изгнания бывшей крестьянки. [20]
20
ПоБК. С. 300; «Любовь истинная — ко всем равно» (РО РНБ. Собр. Новг. — Соф. б-ки. № 1296. Л. 178об.); «Вси человецы Богом создание единаго естества» (там же. Л. 189); ПоПиФ. С. 218. Ср.: «Никогда де того не будет, еже смердову сыну королевскую дочь пояти!» (ПоВЗ. С. 390).
Описанная ситуация — один из примеров того, как частная жизнь влияла на жизнь общества. В памятниках XVII века можно найти (и не однажды) вложенную в уста героев, принадлежавших к разных социальным стратам, негативную оценку любви в условиях неравенства («срамота», «понос», «неподобное дело») и, напротив, восхваление семьи, основанной на имущественном и социальном равенстве: «Аз была дочь богатого отца и матери добрыя — был бы мне муж отца богатого, и была бы есмь госпожа добру многу, и везде бы[ла бы] честна, и хвална, и почитаема от всех людей». [21]
21
ПоПЗК. С. 347; Беседа. С. 489.
Отметим, что в XVII столетии отношение московитов к мезальянсам переменилось мало. В актах свидетельств таких браков не найти, а в литературных памятниках оценка их оставалась однозначно негативной. Скажем, в «Сказании о молодце и девице» гордая «боярская дочка» называет притязающего на ее взаимность «молодца» «дворянином-оборванцем», «деревенской щеголиной» и всемерно подчеркивает, что она ему не ровня. И это при том, что герой «Сказания» — как становилось ясно читателю далее — был «сыном боярским», «княжим племянником», но обедневшим, выбитым какими-то крупными социальными событиями из привычного бытового уклада.