Частное расследование
Шрифт:
— Именно, — подтвердил Турецкий и искоса скользнул взглядом по работягам. Те продолжали работать, то ли не услышав, то ли не обратив внимания.
— Я не сподвижник, — продолжал Турецкий, обращаясь к фотографии Грамова на памятнике. — Я нужен вам здесь. Я человек грешный. В детстве я мучил животных. Было дело. Один раз. В школе контрольные списывал по алгебре у Иры Коган, а потом за это же и ударил ее. Кулаком. Выбил зуб. В институте обещал жениться на одной своей однокурснице, зная прекрасно, что никогда на ней не женюсь. После меня она пошла по рукам, жизнь сломалась. Она у вас, там, где-то
— По третьему — скорый, — сказала трансляция.
— Я неизменно в жизни своей проходил мимо несчастья людей, мимо больных собак, кошек, птиц с перебитыми крыльями… Всегда проходил, не оглядывался. По долгу службы я убил троих в перестрелке, одного — в рукопашном бою. Косвенно я содействовал смерти многих, не знаю и скольких: тут вы имеете возможность уточнить. Я нужен вам здесь, повторяю. Вот главное.
Трансляция над железной дорогой молчала, и Турецкий тяжело вздохнул, переводя дух.
— Я молодой, здоровый, жадный и жестокий. Я вовсе не Сергий Радонежский.
— Дальше, — сказала трансляция.
— Дальше, — согласился Турецкий. — Чтобы я спокойно работал на вас, мне нужно создать условия. Жена, дочь, Рагдай… Я приложу все усилия, я вам клянусь, мы всей семьей станем тупыми, безжалостными, самодовольными, сытыми. Готовыми утопить человека за стоптанный тапочек, продать и обрадоваться… Идти по костям, по головам, а главное— по трупам. Отдайте Настеньку и дайте нам покой — на месяц, ну хотя бы. Им надо отдохнуть, а мне — подумать. Я отработаю, вы будете довольны, обещаю.
— Хорошо.
— Я не благодарю вас, потому что вы поступили разумно, естественно. На благо себе, мне и нашим задачам.
— Запомни, — сказала трансляция. — Тебе дан запрет. — Да?
— Произносить эту дурацкую присказку: «жизнь прекрасна и удивительна»… Твоя судьба — в твоем языке.
Турецкий подумал.
— Это и раньше так было.
Радио хмыкнуло.
Рабочие, выкопав уже почти треть могилы, теперь сидели на ее краю, в могилу ж свеся ноги. Курили. Ветер донес до ушей Турецкого обрывки матерщины с их стороны. Все странные сообщения по громкоговорящему переговорному устройству над железнодорожным разъездом их не интересовали. Они ведь были по другому ведомству, а значит, все дела от МПС нимало их не колыхали.
Едва Турецкий отошел от могилы Грамова, зашел за поворот, он вдруг почувствовал, что все прошедшее вдруг навалилось на него разом.
Он понимал, что дело сделано. Отчасти.
И вместе с тем он ничего не понимал.
Он чувствовал, что обессилел.
Он сел на лавку. Рухнул, а не сел.
Как ветеран, в мозгу мелькнуло — эк достал меня покойник! Нету сил. Тут ничего не скажешь.
Турецкий почувствовал неимоверную потребность расслабиться и отключиться. Он расслабил все мышцы, голову удобно прислонил затылком к дереву и начал заставлять себя не думать ни о чем. Для того чтобы сбить себя с мыслей, сверливших сознанье, Турецкий заставил себя думать о чем угодно постороннем, не относящемся к делу. Вспоминать отрывки из стихов… «Белеет парус одинокий»… Лермонтов… «Унылая пора, очей очарованье»… Пушкин… «Му-му, му-му»… Тургенев…
Минут через пяток ему, пожалуй, это удалось: забыть про все, поплыть по волнам расслабления. Полететь…
Когда Турецкий, отдохнув, пришел в себя, вернулся к жизни, на кладбище уже почти совсем стемнело. Он встал и медленно, покачиваясь от усталости, побрел к воротам.
Выйдя за ворота кладбища, Турецкий свистнул:
— Рагдай, Рагдай!
Собаки не было. Кругом непроглядная тьма и только огни вдалеке.
Он пошел по дороге от кладбища, свистя, подзывая собаку.
— Рагдай, Рагдай!
Все тщетно.
Навстречу ему попались две женщины.
— Собаку не видели, девушки?
— Ни.
— А где вот тут — налево было: склады и переулок — к электричке?
Обе женщины фыркнули.
Турецкий указал на кладбище за своей спиной.
— Истряковское кладбище?
— Манихинское лесничество!
— А впереди огни: Москва или Балашиха?
— Це ж Киив.
— Киев?
— Та-а.
— Ну вот. Спасибо…
13
Казалось, что самолет, выполняющий рейс Киев — Москва, не летел, а висел неподвижно над толстым слоем плотной облачности, освещенной ослепительно ярким, только что вставшим солнцем.
Всю эту ночь в аэропорту Киева; в ожидании начала регистрации рейса на Москву, Турецкий провел на ногах, не сомкнув глаз. Он сидел и думал, ходил и думал, жевал плоские пирожки в буфете, непонятно с чем, — и думал, думал, думал…
Ситуация, в которую он попал, приобрела, не без его усилий, весьма и весьма противоречивую окраску.
Он принял без рассуждений на веру эту дикую, ирреальную историю о появлении выходцев с того света. Он принял ее на веру по двум причинам: во-первых, ничего иного ему не оставалось, он был бессилен спасти Настеньку обычными, принятыми в реальной жизни методами — ведь там, где медицина бессильна, что может противопоставить смертельной болезни следователь по особо важным делам? Словом, терять вчера было, в сущности, нечего — почему бы и не сыграть-то было? И он сыграл. Ва-банк. Он не проиграл, безусловно. Но выиграл ли?
С другой стороны, он пошел на эту беседу с покойным А. Н. Грамовым не без расчета проверить шальную гипотезу, подаренную ему. Мариной.
Да, находясь в гостях у Сергея, он видел призрак собственными глазами, видел. Потом форточка, которая внезапно распахнулась. И электроника, отказавшая вдруг. Все это, конечно, было. И было достаточно убедительно. Но! То даже, что ты, лично ты, видел своими собственными глазами, все это всего лишь… может быть… Бывают и галлюцинации, верно ведь? Форточка и внезапная поломка двухкассетника— все это вроде бы объективные, проверяемые факты? Ничуть! Они как раз могут быть просто случайными. Хотя при вечернем разговоре с Мариной тоже внезапно окно распахнулось. Случайное совпадение. Что в жизни не бывает? Бывает все. И все — ну как нарочно!