Частный человек. Избранные места из переписки с врагами
Шрифт:
Про более современных русских авторов в первом выпуске Антологии критики и литературоведения «Московского Парнаса» имеется сеанс саморазоблачения. На стр. 188–231 писатель и публицист Григорий Резниченко опубликовал воспоминания зав. редакцией журнала «Новый мир» в 1946–1970 годах Наталии Бианки. На стр. 194 она пишет:
«Стоит заметить, что самотёк к нам поступал каждый день и всегда в большом количестве — не менее пятидесяти рукописей. Как правило, с портретом автора и с разными виньетками».
Далее на стр. 217 Наталия Бианки приоткрывает судьбу самотёка:
«…Как-то иду и вижу, курьер с редактором из отдела публицистики над чем-то колдуют. Тут же позвонила Кондратовичу (первый зам. главного редактора — П.Ч.):
— Сейчас тебе принесут рукопись, ты её внимательно полистай, прежде чем отправить в отдел.
Так поступали лучшие представители советской интеллигенции, которых власть считала опасными вольнодумцами.
«Новый мир» был тогда литературным явлением; к работавшим там, тем более четверть века, нужно относиться с уважением. В итоге власть разгромила журнал, вероятно, физически убив двух его главных редакторов: Константина Симонова и Александра Твардовского. Но по сути-то всё то же самое…
Захотел современный автор войти в русскую литературу. Корпел, ночей не спал, за перепечатки (компьютеров-принтеров тогда не было) и портрет платил. Наконец, прислал рукопись в либеральный, как ему показалось, журнал. А там её встретила «шумная» (по собственному определению) советская интеллигентка Наталия Бианки — и отправила «в спецчасть». Так новый русский автор в литературу и вошёл: в колымском гробу и с пулей в затылке. Просеивали по 50 новых авторов в день, причем механизм работал десятилетиями. Сказано же: бьют и плакать не дают.
Предательство
А потом случился «вдруг»: советская интеллигенция предала свой (советский) народ. Так говорю не только я, но и её выдающиеся представители. Например, Сергей Капица, перечисление титулов которого заняло бы не одну страницу, в телепрограмме «Вести-Подробности» от 9 июня 2005 года сказал:
— Я считаю: то, что делает наша интеллигенция, во многом деструктивно. Я считаю, что это, по существу, предательство со стороны интеллигенции интересов народа. Она получила свободу, но всякая свобода должна сопровождаться ответственностью.
Намеренно выбрал физика, представителя технической советской интеллигенции. Гуманитарии-то похлеще выражаются, зато математик не ангажирован их группировками. Кроме того, когда-то я сдавал Сергею Петровичу зачёты, а летом 2012-го был на его похоронах. Моё отношение к нему сложное, поскольку он был и остался представителем советской, а не русской интеллигенции. Но представителем выдающимся, не типичным. В частности, у него не было недостатка образованности, столь характерного для советских. Поэтому он мог посмотреть на дела своей социальной группы «сверху». И, я полагаю, ужаснуться.
Меж тем ужасаться нечему: предательство советского народа его интеллигенцией было объективным процессом. По трём причинам:
1. Волшебная сила искусства. Чтобы вынести суждение о запрете книги, её надо сначала прочесть. «Не читал, но осуждаю» будет потом, когда уже «есть мнение». Но чтобы «мнение» сформировать, нужно читать, как ни крути. А умные книги меняют сознание, независимо от желаний его носителя. И процесс неостановим, со сколь бы низкого уровня не начался. У деревенского дурачка он идёт даже быстрее, поскольку интеллектуального иммунитета нет. В среде советской интеллигенции уже в 1940-х (это в войну-то!) случилось серьёзное смягчение нравов. А её дети стали «шестидесятниками». Здесь зарыт корень нелюбви советской власти к своей же интеллигенции: она очень быстро переставала быть своей. Смотрит властный большевик на интеллигента и думает: «Вредные книжки читает, гад, а ничего с ним не сделаешь. Слова-то правильные, а в голове, небось, контра. Потрясти бы его на Лубянке, да кого на его место? Но не наш, не наш…». Ярче всего об этом сказал Никита Хрущев: «С партбилетом, а не коммунист»! Побочным эффектом смягчения нравов стал массовый алкоголизм. Раздвоение личности жестокая штука. Когда на службе каждый день клеймишь и гробишь книги и их авторов, а вечерами над ними же плачешь — это посильнее Кафки. Поневоле начнёшь смотреть в рюмку, чтобы хоть немного
2. Советская интеллигенция срослась с властью. Физически. Начало положил Никита Хрущёв, чьим зятем стал журналист Алексей Аджубей, после удачной женитьбы (не имей сто рублей, а женись, как Аджубей — пословица того времени) возглавивший медиа-холдинг, как сейчас говорят, «Известия». Ранее власть находилась в руках узкой группы лиц, куда даже не все министры и члены политбюро входили. Размывание путем родственных связей жёстко пресекалось. Товарищ Сталин дал пример, пожертвовав не только собственным семейным счастьем, но и счастьем всех своих детей. А Никита Хрущёв сказал: можно. Его сняли, но прецедент остался. Начался необратимый процесс: родственное переплетение власти и интеллигенции в монструозную гидру, ещё и сейчас активно ползающую.
3. Допуск творческих личностей. Власть этого очень не хотела, но жизнь заставила. Советский метод ведения дискуссии-полемики таков: оппонента связывают и забивают в рот кляп. Потом долго и больно бьют ногами. Утомившись, приставляют к окровавленной голове пистолет и читают проповедь. Про соборность и духовность, ага. Поскольку советские — коллектив (в одиночку они ничего не могут), процессы часто совмещают: двое держат; один бьёт; четвёртый проповедует. Потом меняются. Патент на методу советским принадлежит по праву: даже инквизиция позволяла грешнику после пыток говорить — вдруг отречётся. Советский метод полемики абсолютно беспроигрышен, но проблема в том, что не все оппоненты позволяют себя связывать. Некоторые сопротивляются; иные прячутся. С ними приходится — о, ужас! — конкурировать. А советский интеллигент этого не может; он творческий импотент.
Сначала было раздолье. Творцы требовались лишь в очень (тогда) узком сегменте: кино. Из-за страшной конкуренции (творческих людей в великой стране тысячи, а мест в кино два десятка) это дало плеяду выдающихся советских режиссёров. На радио уникальный голос Левитана решал 85 % проблем. Просто сравните с Черчиллем или Геббельсом: кого слушать приятнее? Пожалуй, де Голль мог бы составить конкуренцию, но у генерала свои заботы. В литературе государство ввело массовую грамотность. Возник столь же массовый сенсорный голод; потребность читать. Для удовлетворения на рынок выбрасывались горы отупляющей агитационной белиберды. Не говоря о том, что опусы классиков марксизма-ленинизма и текущих вождей в СССР заставляли читать принудительно.
Положите перед гурманом тухлую рыбу — скривится и убежит. Теперь применим советский метод воспитания. В щадящем режиме: вязать и бить не будем; просто запрём и другой еды не дадим. Пройдет день, два… Рыба будет гнить в углу, а гурман пытаться жевать подметки и ремень. Через неделю — глядь! — нету рыбы. Съел, как миленький, даже косточек не оставил. Вот и многотомную продукцию многих советских литераторов тоже так. потребляли.
Около 1950 года лафа кончилась. Появилось телевидение: на Дальнем Востоке и в Калининграде зарубежные телеканалы советскими телевизорами ловились, хотя и с ужасным качеством. А также УКВ-радиостанции и магнитофоны. В герметично закрытую страну стал по щелям с чёрного хода проникать не связанный и без кляпа оппонент власти. Это кошмар, для нейтрализации которого пришлось допустить к интеллигентской кормушке нескольких талантливых людей. А они, гады, не понимали своего счастья: ведь живы; на свободе; занимаются творчеством. В СССР речь шла о бунте отдельных писателей, но в странах социалистического содружества порой доходило до крайностей. Кто такой Вацлав Гавел? А это — барабанная дробь! — член правления Союза Писателей ЧССР! Начальник взбунтовался. Потому что для творца советская интеллектуальная атмосфера невыносима. А творчество заразно. Появление талантливого человека в гнилом болоте советской интеллигенции заставляло его обитателей мыслить. Хотя бы для того, чтобы умника грамотно обругать. Связывать-то не велят; говорят, полезен (но кляп во рту оставили). Надо полемизировать по-другому, а как? Начинается обучение и самообучение; третий необратимый процесс.