Часы без стрелок
Шрифт:
— Я об этом не думал. Я думал о равенстве людей разных рас.
— Но если твое так называемое равенство приведет к смешанным бракам, как это и должно быть по законам логики, ты бы смог жениться на негритянке? Ну, говори правду.
Джестер невольно подумал о Верили, о других кухарках и прачках, работавших у них в доме, и о «тете Джемайме» с рекламы бисквитного печенья. Лицо его залилось краской, веснушки потемнели. Он не смог сразу ответить, так его ужаснуло подобное предположение.
— Вот видишь, — сказал судья. — Ты попросту болтал языком, да еще в угоду северянам.
— А
— Естественно. Это разные вещи. Белый есть белый, а черный есть черный, и вместе им не сойтись, если я этому могу помешать.
Судья захохотал и удержал руку Джестера, когда тот снова попытался вырваться.
— Всю жизнь меня занимали вопросы правосудия. И после смерти твоего отца я понял, что само по себе правосудие — химера, самообман. Правосудие не просто мерило, которое можно применять во всех случаях жизни одинаково. После смерти твоего отца я понял, что есть нечто куда более важное, чем правосудие.
Джестера всегда интересовали всякие упоминания об отце и его смерти.
— А что важнее, дедушка?
— Страсть, — сказал судья. — Страсть сильнее правосудия.
Джестер выпрямился от негодования.
— Страсть? Разве у отца была страсть?
Судья уклонился от ответа.
— У молодежи твоего поколения не бывает настоящих страстей. Они отвергли идеалы предков и противятся зову крови. Как-то раз, когда я был в Нью-Йорке, я увидел черномазого, сидевшего за одним столиком с белой девушкой, и кровь во мне закипела. Мое возмущение не имело ничего общего с правосудием, но когда я увидел, как эти двое смеются и едят за одним столом, кровь у меня… Я в тот же день уехал. Ноги моей больше не было в этом Вавилоне и не будет до самой смерти.
— А меня бы это ничуть не возмутило, — сказал Джестер. — Если хочешь знать, я скоро поеду в Нью-Йорк.
— Вот об этом я и говорю. Ты не понимаешь, что такое страсть.
Эти слова поразили Джестера в самое сердце, он задрожал, и щеки его загорелись.
— Я не считаю…
— В один прекрасный день ты почувствуешь эту страсть. И когда она придет, все твои незрелые суждения о так называемом правосудии будут забыты. Ты станешь настоящим мужчиной, и я буду гордиться таким внуком.
Джестер придерживал стул, пока судья вставал из-за стола, тяжко опираясь на трость. Судья постоял, глядя на картину над камином.
— Погоди минутку, козлик. — Он мучительно отыскивал слова, которые перекинут мост через пропасть. — Знаешь, Джестер, и я теперь вижу там, в небе над плодовым садом и хижиной, розового мула, о котором ты говорил.
Это признание ничего не могло изменить, и оба это понимали. Судья медленно двинулся из комнаты, а Джестер шел рядом, чтобы поддержать его, если понадобится. К жалости у него примешивалось раскаяние, а он ненавидел раскаяние и жалость. Джестер усадил деда на диван в библиотеке и сказал:
— Я рад, что ты теперь знаешь про мои убеждения. Рад, что я их тебе высказал. — Но слезы на глазах старика его обезоружили, и он вынужден был добавить: — Я же все равно тебя люблю, правда
Но когда старик его обнял, ему стало противно от запаха пота и от сентиментальности, и, высвободившись из объятий, он почувствовал, что теперь уже ничего нельзя исправить.
Он выбежал из комнаты и взлетел по лестнице наверх, прыгая через три ступеньки. На верхней площадке было окно с цветными стеклами, свет, падавший оттуда, зажег рыжие волосы Джестера и бросил зеленую тень на его разгоряченное от бега лицо. Он закрыл дверь своей комнаты и повалился на кровать.
Это правда, что он еще не испытал страсти. Кровь стучала в висках от стыда, когда он вспоминал слова деда: старик знает, что он еще девственник. Другие мальчишки хвастают любовными приключениями и даже ходят в дом, который содержит женщина, по имени Реба. Это место влекло Джестера. Снаружи это был самый обыкновенный деревянный дом с цветущей шпалерой над крыльцом и картофельными грядками. Его влекла и ужасала самая обыденность этого дома. Он кружил вокруг него, и его угнетало собственное малодушие. Как-то раз, ближе к вечеру, он увидел, что из дома вышла женщина, и стал к ней приглядываться. Это была самая обыкновенная женщина в синем платье, с густо накрашенными губами. Тут ему и надо было бы почувствовать страсть. Но когда она кинула на него беглый взгляд, ему стало так стыдно своего малодушия, что он подтянул одну ногу, потер ею другую и замер на месте, пока женщина не отвернулась. Тогда он кинулся прочь, пробежал все шесть кварталов до своего дома и бросился на ту же кровать, где он лежал сейчас.
Нет, он еще ни разу не испытал страсти, но он знал, что такое любовь. Иногда она проходила на другой день, через неделю, а как-то раз длилась целый год. Любовь, которая не проходила целый год, была к Теду Хопкинсу, самому лучшему спортсмену в школе. Джестер старался поймать взгляд Теда в коридоре, и сердце у него отчаянно билось, хотя разговаривали они только два раза за весь год.
Однажды, в дождливый день, они вместе вошли в вестибюль. Тед сказал:
— Какая паршивая погода!
Джестер едва промямлил:
— Да, паршивая…
Другой разговор был менее беглый, но очень унизительный. Джестер любил Теда и очень хотел ему что-нибудь подарить, чтобы привлечь его внимание. В начале футбольного сезона он увидел в витрине у ювелира маленький золотой футбольный мячик. Он купил его и четыре дня не решался подарить Теду. Джестеру надо было, чтобы они очутились вдвоем, и он целыми днями бродил за Тедом как тень, пока, наконец, они не встретились возле раздевалки. Джестер дрожащей рукой протянул мячик. Тед спросил:
— Это что?
Джестер почему-то сразу понял, что совершил ошибку. Он, запинаясь, объяснил:
— Я это нашел.
— А почему ты хочешь отдать его мне?
Джестера мутило от стыда.
— Просто потому, что он мне не нужен, вот я и решил отдать его тебе.
Голубые глаза Теда смотрели на него насмешливо, с недоверием; Джестер мучительно покраснел, как краснеют люди с очень светлой кожей, веснушки его потемнели.
— Что ж, спасибо, — сказал Тед и сунул золотой мячик в карман брюк.