Часы без стрелок
Шрифт:
— Тосканини сказал, что у нее голос, какой бывает раз в сто лет.
Шерман, которому такое счастье казалось несбыточным, — хотя чем черт не шутит? — хотел поскорее остаться один, чтобы все обдумать как следует и потешиться этой идеей. Он резко переменил тему разговора:
— Когда меня трахнул мистер Стивенс, — Джестер побледнел и проглотил слюну, — я никому несмел об этом сказать. Миссис Стивенс спрашивала, почему я все время задираю мистера Стивенса, но я не мог ей рассказать. Таких вещей дамам не рассказывают, поэтому я и начал заикаться.
— Не
— Почему, раз это случилось, и мне тогда было только одиннадцать лет…
— Какая дикость, — сказал Джестер, все еще обтиравший чугунного крокодила.
— Завтра попрошу пылесос и почищу ковер, — сказал Шерман, все еще беспокоясь о мебели. Он кинул Джестеру полотенце: — Если вы почувствуете, что опять подступает, настоятельно вас прошу, воспользуйтесь этим полотенцем… А так как я заикался и вечно воевал с мистером Стивенсом, его преподобие Вильсон как-то завел со мной разговор. Сначала он мне не поверил, потому что мистер Стивенс служил дьяконом в церкви, а я любил выдумывать всякую всячину…
— Насчет чего?
— Ну, всякую чепуху. Насчет своей матери. — Он вспомнил о Мариан Андерсон, и ему захотелось, чтобы Джестер поскорее ушел и дал ему возможность хорошенько подумать.
— Вы скоро пойдете домой? — спросил он.
Джестер все еще испытывал острую жалость к Шерману и не понял этого намека.
— А вы когда-нибудь слышали, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?» — спросил он.
— От псалмов я тоже лезу на стенку.
— Что-то вы слишком часто лезете на стенку.
— А вам какое дело?
— Я просто сказал, что люблю, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?», фактически я плачу каждый раз, когда это слушаю…
— Ну и валяйте. Ваше право.
— …фактически почти все псалмы вызывают у меня слезы.
— Лично я не стал бы тратить на них время и силы. Однако Мариан Андерсон потрясающе поет немецкие лидер.
— Я плачу, когда она поет псалмы.
— Ну валяйте.
— У вас странная точка зрения.
Негритянские псалмы всегда вызывали у Шермана обидное чувство. Во-первых, они заставляли его плакать и по-дурацки выглядеть перед людьми, а для него это было непереносимо; во-вторых, он их всегда ругал и говорил, что это музыка черномазых, но разве мог он это говорить, если Мариан Андерсон была родной его матерью?
— А с чего это вам пришло в голову насчет Мариан Андерсон? — Раз этот зануда Джестер все равно не желает понимать намеков и не дает ему спокойно помечтать, пусть уж тогда о ней разговаривает!
— Из-за ваших голосов. Два таких золотых голоса, которые встретишь раз в сто лет, слишком большее совпадение.
— Почему она тогда меня подбросила? Я где-то читал, что она любит свою старенькую маму, — цинично ухмыльнулся он: ведь не так легко расстаться с прекрасной мечтой.
— А вдруг она влюбилась, я хочу сказать, страстно влюбилась в того белого принца? — сказал Джестер, увлекаясь собственной
— Джестер Клэйн, не смейте больше произносить слово «белый», — добродушно, но твердо приказал Шерман.
— Почему?
— Говорите «кавказский», иначе вам придется говорить о людях моей расы, что они цветные или даже негры, а на самом деле нас зовут нигерийцами или абиссинцами…
Джестер сглотнул слюну и кивнул.
— …и вы можете оскорбить людей, а вы такой слюнтяй, что вам это будет неприятно.
— Мне не нравится, что вы меня называете слюнтяем, — возмутился Джестер.
— Что поделаешь, это так.
— Почем вы знаете?
— Сорока-ворона на хвосте принесла. — Выражение понравилось Джестеру, хотя он слышал его уже не первый раз.
— Даже если она втрескалась в этого кавказца, почему же она меня подкинула именно на церковной скамье, в церкви святого Вознесения города Милана, штат Джорджия?
Джестер не подозревал, в каких жадных, нелепых поисках прошло все детство Шермана, и его встревожило, что случайный домысел превратился в неопровержимый факт. В нем заговорила совесть:
— Может, это не обязательно Мариан Андерсон, а если это она, ей, наверно, казалось, что она должна целиком посвятить себя своему призванию. Все равно это подлость, а я себе не представляю, чтобы Мариан Андерсон была способна даже на самую маленькую подлость. Лично я ее обожаю. Страстно.
— Почему вы ко всему приплетаете слово «страстно»?
Несмотря на то, что в этот вечер Джестер впервые в жизни был пьян и пьян от страсти, он не мог ответить на этот вопрос. Ибо в ранней юности страсть легко возбудить, и она сильна. Она может вдруг проснуться от песни, услышанной ночью, от звука голоса, от вида незнакомого лица. Страсть заставляет мечтать мешает сосредоточиться на арифметике, а когда хочется быть остроумным, ты чувствуешь себя дураком. В ранней юности любовь с первого взгляда — этот краткий конспект страсти — превращает тебя в олуха; ты не помнишь, где ты, что с тобой, забываешь, что ты только что ел, даже если от этого зависит твоя жизнь. Джестер в этот вечер узнал, что такое страсть, и очень испугался. Он никогда еще не был пьян и никогда не испытывал желания напиться. В школе он всегда получал самые лучшие отметки, если не считать четверок по геометрии и по химии; позволял себе мечтать только в постели, да и то пока не прозвонит будильник, хотя иногда ему здорово хотелось поваляться и помечтать.
Такие люди, как он, боятся любви с первого взгляда. Джестер чувствовал, что если он хоть пальцем дотронется до Шермана, он встанет на греховный путь, но почему это грех, он не знал. Он просто остерегался его трогать и следил за ним помутившимся от страсти взглядом.
Вдруг Шерман стал снова и снова ударять по среднему до.
— Что это? — спросил Джестер. — Просто среднее до?
— Сколько вибраций в дисканте?
— Каких еще вибраций?
— Маленькие, совсем маленькие звуки, которые вибрируют, когда берешь среднее до или любую другую ноту.