Часы без стрелок
Шрифт:
— Я плачу часть моего жалованья правительству, и вам тоже полагается платить свою долю.
— Кто тебе забивает голову такой чепухой?
Старый судья решил, что это новая политическая перестройка Юга, но был слишком испуган, чтобы высказать такое опасение.
— Люди говорят.
— Послушай, Верили, не делай глупостей. Зачем тебе платить правительству деньги?
— Потому, что есть такой закон, не то правительство хватает людей и сажает в тюрьму. Я знаю таких людей. И все из-за этого подоходного налога.
— Господи помилуй! Неужели ты хочешь платить подоходный налог?
— Хочу.
Судья гордился тем,
— У тебя в голове все перепуталось. Брось. — И добавил беспомощно: — Послушай, Верили, ты же у нас почти пятнадцать лет.
— Я хочу жить по закону.
— Этот чертов закон лезет не в свое дело!
Наконец-то выяснилось, чего хочет Верили.
— Я хочу получать пенсию по старости, когда придут мои года.
— Зачем тебе пенсия по старости? Я о тебе позабочусь, если ты будешь слишком стара, чтобы работать.
— Судья, вам уже далеко за семьдесят.
Намек на то, что он человек смертный, обозлил судью. Впрочем, вся эта история с социальным страхованием привела его в бешенство. К тому же он ничего не понимал. Ему всегда казалось, что он знает черномазых насквозь. Он не заметил, что его любимая воскресная шутка: «А уж они верили, верили, что войдут в царствие небесное…», с каждым разом все больше и больше раздражает Верили. Не заметил он и как сильно подействовала на нее смерть Большого Мальчика. Он думал, что понимает черномазых, но человек он был малонаблюдательный.
Верили уперлась, и сбить ее было трудно.
— Одна дама выправит мне все нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю жалованья и будет давать по субботам и воскресеньям выходные дни.
Сердце у судьи колотилось, и он даже изменился в лице:
— Ну и ступай к ней.
— Я могу вам найти кого-нибудь, Элли Карпентер пойдет на мое место.
— Элли Карпентер? Ты сама знаешь, что она дура набитая!
— Ну, а что же тогда вы скажете об этом бездельнике, Шермане Пью?
— Шерман не слуга.
— А кто же он, по-вашему?
— Он не профессиональный слуга.
— Одна дама говорит, что выправит мне нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю жалованья, а по субботам и воскресеньям будет давать выходные дни.
Судья разозлился еще больше. В прежние времена прислуге платили три доллара в неделю, и она считала, что хорошо зарабатывает. Но с каждым годом стоимость услуг росла. Судья платил Верили тридцать долларов в неделю; ему говорили, что опытная прислуга получает теперь тридцать пять и даже сорок долларов. Но и за такие деньги их теперь днем с огнем не сыщешь! Судья вечно баловал своих слуг, недаром он был поборником человечности, но что прикажете: стать поборником и такой высокой оплаты? Однако он любил комфорт и берег свой покой, поэтому сразу пошел на попятный:
— Я сам буду за тебя платить страховку.
— Я вам не верю, — заявила Верили.
И он впервые понял, что Верили совсем не такая кроткая женщина, какой он ее считал. Тон у нее отнюдь не был смиренным, в нем звучала ярость:
— Эта дама выправит мне нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю…
— Ну и убирайся!
— Сейчас?
Судья редко повышал голос на прислугу, но теперь он заорал:
— Хоть сейчас, к чертовой матери! И чтобы глаза мои тебя не видели!
У Верили был вспыльчивый характер, но она не посмела открыть рот. Ее лиловатое морщинистое лицо перекосилось от
В доме воцарилась мертвая тишина, и судье стало жутко. Он боялся оставаться дома один: а что, если у него будет удар? Джестер вернется из школы только в конце дня — один он так долго быть не может. Судья вспомнил, как маленький Джестер плакал и звал в темноте: «Эй, кто-нибудь! Кто угодно!» Судья сам бы, кажется, сейчас закричал. Пока дом не притих, судья не понимал, как ему необходимо, чтобы в доме звучал хоть чей-то голос. Он пошел в сквер возле суда, чтобы нанять какую-нибудь черномазую. Но времена переменились, и в сквере не было никаких черномазых. Он обратился к трем негритянкам, но все они уже работали и поглядели на судью, как на сумасшедшего. Тогда он пошел в парикмахерскую. Он постригся, вымыл голову, побрился и, чтобы убить время, сделал маникюр. Покончив со всеми этими процедурами, он направился в Зеленую комнату при гостинице «Тейлор», чтобы убить еще немножко времени. Он провел два часа за обедом в кафе «Сверчок», а потом пошел в аптеку повидать Д. Т. Мелона.
Судья провел три долгих дня, бродя как неприкаянный. Он боялся оставаться дома один и целый день слонялся по миланским улицам, торчал в Зеленой комнате «Тейлора», в парикмахерской или сидел на одной из белых скамеек в сквере возле суда. Вечером он жарил на ужин себе и Джестеру бифштексы, а Джестер мыл посуду.
Прежде в его положении легко было найти прислугу, поэтому ему и в голову не пришло обратиться в бюро по найму. В доме стало грязно. Трудно сказать, сколько продолжалось бы такое положение. Но в один прекрасный день судья пошел в аптеку и попросил Д. Т. Мелона, чтобы миссис Мелон помогла ему найти служанку. Аптекарь обещал поговорить с женой.
Дни в январе сверкали голубизной и золотом, и в воздухе было тепло. Казалось, наступает весна. Д. Т. Мелон ожил, когда переменилась погода, решил, что поправляется, и стал готовиться к отъезду. Он хотел, никому не говоря, съездить в клинику Джона Хопкинса. Когда он в тот злосчастный день впервые пришел к доктору Хейдену, врач посулил ему, что он проживет год, самое большее год с четвертью, а уже прошло десять месяцев. Мелон чувствовал себя настолько лучше, что стал подумывать, не ошиблись ли миланские медики. Он сказал жене, что едет на съезд фармацевтов в Атланту, и этот обман так его развеселил, что он пустился в путь почти весело. Слегка коря себя за расточительность, он взял спальное место и отправился в вагон-ресторан, где заказал перед обедом две порции виски, а на закуску креветок и устриц, хотя дежурным блюдом в меню была печенка.
На следующее утро в Балтиморе шел дождь, и Мелон продрог до костей. Он долго объяснял дежурной сестре в приемном покое, зачем он приехал.
— Я хочу показаться лучшему диагносту вашей больницы, потому что врачи у нас в городе так отстали от века, что я им не доверяю.
Его подвергли уже знакомым исследованиям, заставили ждать результатов анализов и, наконец, вынесли все тот же, знакомый приговор. Мелон в бессильной ярости сел в сидячий вагон и вернулся в Милан.
На следующий день он отправился к Герману Клину и положил на прилавок свои часы.