Чаттертон
Шрифт:
– Он неважно себя почувствовал, и мама отвезла его в больницу.
А Флинт добавил:
– Он скоро вернется.
Эдвард поглядел на них с подозрением, а потом, открыв дверь полностью и впустив их, пошел в свою комнату, не сказав больше ни слова; перед их приходом он смотрел телевизор, и теперь Флинт увидел, как на экране показался раскрытый рот, а потом чья-то рука. Он лишь с умеренным любопытством оглядел остальное убранство квартиры, и ему тут же вспомнились университетские комнаты Чарльза. Плакаты на стенах, дешевый сосновый стол, продавленный диван с индийским ковриком, наброшенным на него, – все эти предметы по-прежнему действовали на него угнетающе. Потом он заметил портрет, прислоненный к письменному столу Чарльза, и что-то в лице изображенного приковало его
– Кто это?
Филип, тяжело рухнув на диван, смотрел в сторону комнаты Эдварда.
– Это Чаттертон, – ответил он, не оборачиваясь.
– Не может быть. Он слишком стар.
Филип внезапно ощутил усталость.
– В том-то все и дело. Видишь ли, Чарльз нашел кое-какие бумаги…
Тут в комнату возвратился Эдвард. У него было очень бледное лицо.
– А когда папа обещал вернуться? – Он почесал ногу.
– Он точно не сказал. – Филип снова прокашлялся. – Но мама говорила, что пробудет там не очень долго.
– Ну сколько?
– Не слишком долго.
Флинт, скованный горестным видом мальчика, неловко держал перед собой портрет.
– Это он! – Эдвард показывал пальцем на Флинта. – Это он во всем виноват!
– Я? – Из-за внезапной тревоги голос Флинта прозвучал на полтона выше обычного.
– Нет. Не вы. Тот, на картине. – Флинт ошеломленно посмотрел на картину. А Эдвард обратился за поддержкой к Филипу. – Мы его и в галерее видели. Папа тебе не рассказывал? – Эдвард подошел и выхватил холст из рук Флинта. Он уже собирался зашвырнуть его в угол, но Филип поднялся и остановил его.
– Не надо, Эдди. Не делай этого. Твоему папе он еще понадобится.
– Так значит, с ним ничего страшного?
– Нет.
Эдвард торжествующе улыбнулся, добившись от него такого ответа.
– Я так и знал! – сказал он.
И в эту минуту из больницы позвонила Вивьен.
Чарльз опустил руку и дотронулся до голого деревянного пола; ощутив зернистую поверхность древесины, он провел пальцами по краям досок. Костяшками пальцев он коснулся чего-то легкого – вроде мышиного скелетика или дохлой птички, – и пыльного, но потом понял, что это комок грубой бумаги, на которой он давеча писал. Рядом лежал еще один комок, и еще; по полу были разбросаны клочки разорванных стихов, которые он писал накануне. В этих стихах он пытался высказать, что время – это всего лишь цепочка смертей, следующих одна за другой, которая образует сноп света посреди огромной иссушенной равнины; но в голове его настырно раздавались чужие голоса, звучали чужие стихи.
Тогда он изорвал свои стихи и бросил клочки на пол, а теперь, вытянув с кровати руку, нащупал их… а когда боль возвратилась, он заплакал. Он лежал лицом к стене, но все же с большим трудом ему удалось повернуть голову, чтобы взглянуть на свою последнюю комнату в жизни; и он увидел ее всю: распахнутое чердачное окно, увядающий розовый кустик на подоконнике, пурпурное пальто, перекинутое через стул, потухшая свеча на столике красного дерева. Вокруг него стояли люди, и его охватил ужас.
– Нет! – вскричал он. Он готов был умолять их. – Этого не должно произойти. Это все неправда. Мне не следует здесь находиться. Я уже видел это раньше, и это наваждение!
– Мам, у него веки шевельнулись.
– Думаю, он сейчас просыпается. – Вивьен, не сводя глаз с лица мужа, одной рукой держалась за Эдварда.
Чарльз открыл глаза и воззрился на нее; нестерпимо глубокая синева его глаз на миг даже испугала ее.
Он различал очертания жены, склонившейся над ним, и ее окружал свет; сын тоже ярко светился, и, пока душа Чарльза покидала этот мир, их души обменивались прощальным сияньем. В этот миг узнаванья он улыбнулся: ничто так и не утеряно, но все же это последний раз, когда он их видит, последний раз, последний раз, последний раз, последний раз. Вивьен. Эдвард. Я повстречал их где-то по дороге. Мы вместе путешествовали.
«Я буду скучать без вас», – попытался он сказать; но губы его не шевельнулись. Чарльз умирал, а Филип в библиотеке писал «Да» в своем блокноте; Чарльз умирал, а Флинт, склонив голову, читал Исповедь англичанина,
90
Исповедь англичанина, употребляющего опиум (Confessions of an Englisе Opium-Eater) – роман (1821) английского писателя Томаса Де Квинси (1785–1859).
Что мы такое? Звери. Лишь потом
Те существа разумные, на ком
Тень бледная лежит могилы дальней
И отблеск вечный участи печальной.
Здесь и царит Любовь, могучее светило.
«Чаттертон» был закончен. Он взял соболью кисточку и, окунув ее в черную лужицу слоновой кости, написал в нижнем правом углу картины: «Г. Уоллис. 1856 г.» И в этот завершающий миг произошел всплеск мощи – во всяком случае, такое ощущение возникло у Уоллиса: совершая свой последний рывок к жизни, картина сделалась чрезвычайно яркой и, казалось, засияла, прежде чем принять подобающую ей торжественную недвижность. И тогда Уоллис понял, что в нее перелилась душа Чаттертона – душа, не пойманная в ловушку, а обрадованная тем, что ее увековечили; она помедлила здесь, среди этих красок и форм, прежде чем выпорхнуть через окно, которое Уоллис оставил для нее открытым. Когда она улетит – а он знал, что она исчезнет, как только другие придут взглянуть на его произведение, – оно начнет жить совсем другой жизнью, превратившись в очередную картину в мире прочих живописных полотен. И Уоллис с какой-то жалостью поглядел на лицо Мередита, ставшее посмертным ликом Чаттертона, – но это была не жалость к себе самому, оттого что он закончил работу, а жалость к той вещи, которую он создал. Изображенная им чердачная каморка стала эмблемой мира – мира тьмы, где литература – это рассыпанные по полу клочки бумаги, где аромат – это запах умирающей розы, где источник света и тепла – это потухшая свеча. До сих пор он и не сознавал, что таково его истинное видение мира. Но затем он расхохотался над собственной грустью: ведь, в конце-то концов, это его триумф. Это его бесподобное творение. Теперь ни он сам, ни Чаттертон никогда не умрут полностью. Он еще раз взглянул на написанное им лицо, а затем принялся быстро покрывать холст копаловым лаком.
А в этот же самый миг Джордж Мередит с любопытством рассматривал Панча – куклу в миниатюрной педельской шляпе и в красном пальто, с белым галстуком, подвязанным у подбородка. Марионетка пела:
Меня подкузьмила дуреха-жена:Пихнула, что мочи есть, наземь она.Да, видно, не больно драчунья сильна:Под глазом синяк – вот и вся недолга.Мередит дотронулся до плеча жены и прошептал:
– Как ты думаешь – я бы смог научиться сочинять такие стишки?
– Нет. В них слишком много чувства. – Отвечая, Мэри неотрывно смотрела на сцену; представление ее занимало, а тут как раз появилась Джуди, и Панч свирепо замахнулся на нее тростью.
– По вкусу ли тебе мое наставленье, милая Джуди?
Мередит снова прошептал:
– У меня тоже есть чувства. – Как будто желая отмахнуться от него, Мэри сделала несколько шагов вперед, поближе к будке, где Джуди летала из стороны в сторону.
– О, ради Бога, мистер Панч. Довольно! – верещал в притворном испуге высокий голосок марионетки.