Чаттертон
Шрифт:
Чаттертон смеется, но затем кладет руку себе на шею, издавая горлом странные хрипы. Он вращает глазами и делает несколько жутких, нечеловеческих гримас, будто его отравили прямо на месте.
Половой видит его игру; это толстый и жизнерадостный мальчишка – и вскоре он уже заливается смехом.
Ах, прекратите ж корчить рожи, насилу выговаривает он наконец, а не то я помру, мистер Чаттертон. Прекратите, мистер Чаттертон, ну пожалуйста.
– Мамуля когда-то жила на вашей улице! – Клэр болтала с Хэрриет в галерее. Хэрриет принесла свою картину
– Матушки всегда ведь живут в одиночестве, разве вы не знали? Таким вот образом Природа просит извиненья. – Хэрриет с некоторым удовольствием разглядывала эту полную и довольно некрасивую молодую женщину. Вот уже не поверю, думала она, что ты когда-нибудь подвергалась сексуальным домогательствам. – Разумеется, у меня есть мистер Гаскелл. Но он всего лишь кот.
– И у мамули тоже был кот! Какое совпадение! Правда, на самом деле это был попугай. Но мамуля называла его своим зеленым котиком. Он был такой страшно клевый.
– То есть, у него был большой клюв?
– Да нет, не то. Клевый. Уморительный. А вы думали, он клеваться любил? Ну, так или иначе, бедняжка зачах. Мамуля так и не поняла, почему.
– Может, муху проглотил? – Хэрриет широко разинула рот, а потом сделала вид, что зевает.
– Нет. Он просто облысел.
– Какая жалость, подумать только.
– Он просто сидел себе.
– И дрожал? – Хэрриет сделала маленький выразительный жест.
– Да, вот так. Под конец на нем ни перышка не осталось. Он стал совсем как рождественская индейка, только маленькая.
– Ах, мисс Гроуп. Скроуп. – Камберленд, выйдя из своего кабинета, направлялся к ней с вытянутой на ходу рукой. Но вдруг остановился и указал на ее шляпку: – Что случилось с божественной птицей?
– Она улетела.
– Чужая шляпа всегда зеленее, не правда ли?
Хэрриет не стала смеяться.
– Нет, по правде говоря, она просто упала, и ее сожрал кот.
– Раз – и нету попугая?
– Ну, его не попугаешь.
Пока они обменивались этими краткими репликами, Камберленд вел ее в свой кабинет.
– Моей секретарши сейчас нет, – сказал он, – и я, как анахорет, живу в собственной грязи. – В действительности же, комната казалась такой же аккуратной, какой она была и в прошлый визит Хэрриет. – Ее муж скоропостижно скончался. Это печальная история.
– В самом деле? – Хэрриет решила не подавать вида, что ей что-либо известно об этом, и даже не выказывать никакого интереса: в том деле, ради которого она пришла, любые упоминания об отношениях между нею и Вивьен были нежелательны.
Камберленд быстро зашел за свой письменный стол.
– Но в конце концов, все истории печальны – не так ли?
– Вам виднее. Откуда мне знать.
– Но ведь, верно… – Он собирался сказать еще что-то, но тут на пороге показался Мейтленд, слегка покачивавшийся на каблуках, словно он не знал – пройти ему вперед или удалиться. На нем был светло-коричневый костюм, который был мал ему на размер, так что казалось, что он держится прямо не столько в нем, сколько благодаря ему. – О! – воскликнул
Хэрриет обернула портрет старой бежевой шалью, которой зимой обычно утепляла коробку мистера Гаскелла, и теперь она широким взмахом откинула ее, открыв изображение сидящего мужчины. Его правая рука лежала на стопке книг, на лицо его падал свет от свечи. Все трое хранили молчание, а Камберленд сделал шаг назад: что-то в этом лице заинтриговало его, словно он где-то мог видеть его раньше, в совершенно других обстоятельствах.
– Ну… – Он колебался. – Недурно сделано, правда? Для такой вещицы.
Хэрриет была разочарована его тоном.
– Но ведь это оригинал? Это ведь и есть то, что предполагается?
– А что же именно предполагается?
Хэрриет помедлила с ответом. Ей не очень хотелось объяснять ему, насколько важен этот портрет, да и сама она уже не была уверена, что нарисованный предмет, находившийся сейчас у нее в руках, способен выдержать груз той воображаемой жизни, которой его успели облечь.
– Предполагается, что это подлинник.
Камберленд подошел к холсту и стал внимательно его рассматривать.
– Значит, вы верите, что это начало XIX века? Или, скорее, вы верите тому, что видите. – Он указал на надпись в верхнем правом углу: Pinxit Джордж Стед. 1802. – Но вы только взгляните на эти толстые ножки.
– Да его ноги совсем не видны! – Хэрриет почему-то раздосадовалась.
– Я говорю о ножках стола, мисс Скроуп. Уродливая мебель была в те времена в такой же моде, что и сейчас. Мейтленд, ты разбираешься в уродствах больше других. Верно ли я полагаю, что сей предмет мебели относится к 1830-м годам? – Мейтленд кивнул, сел, достал бумажный носовой платок и вытер лоб. – И с волосами тут полная путаница. Мужские прически были величайшей трагедией XVIII века – пожалуй, за исключением анималистских картин Джорджа Стаббза. [107] Его волосы чересчур гладко прилизаны. Они явно написаны в другую эпоху.
107
Джордж Стаббз (1724–1806) – выдающийся английский художник-анималист.
– Я думала, они тогда носили парики.
– Вот именно. – Камберленд на секунду взглянул на голову Хэрриет. Парик скрывает массу безобразий. – Он взял картину у нее из рук и подошел поближе к окну. – Поглядите-ка – я так и знал. За этим лицом есть что-то еще. Там еще одно лицо. Мейтленд, трещотка этакая, подойди взгляни на этого Януса. – Мейтленд медленно поднялся и тоже подошел к окну; там, следя за указующим перстом Камберленда, он различил под нарисованными губами, носом, глазами и волосами смутные очертания другого лица. На холст падал солнечный свет, и Мейтленду показалось, будто это, более старинное, лицо слегка мерцает.