Чайка
Шрифт:
Она позволила мужчине целовать себя, держать в объятиях и не испытывала никакого трепета и волнения!
– Ну так что же? Что тут плохого? Девушки все делают это, иначе они остаются за бортом, на них никто не обращает внимания.
Она вдруг вскочила на ноги, торопливо разделась, тряхнула головой, ловко отгоняя это новое для нее чувство стыда, и принялась умываться так старательно, словно желала смыть с себя все, что было с нею. Но тщетно. Горькое чувство презрения к себе не уходило. «Нет ничего плохого в том, – твердила она себе лихорадочно, – что она целовалась с человеком, который любит ее». Но унижение
– Но, Боже милостивый, как девушке знать, любит ли она? – спросила она себя с досадой, уже лежа в постели.
И ответ пришел в виде внезапной, мучительно острой мысли о Кенте.
– Да, но Кент – мужчина, – говорила себе Жуанита, – а Билли – мальчик. Кент не стал бы шептать девушке такие влюбленные слова, это было не в его духе, с ним все было иначе. К чему же сравнивать?
Билли молод, это, верно, первое его серьезное чувство. Все убеждало ее в этом. Он богат, у него положение в обществе, будущее.
Но Жуанита в этот первый вечер понимала, что никогда она не будет охотно отвечать на его поцелуи, никогда – желать, чтобы эти руки обнимали ее. Она будет только притворяться, играть роль отлично и охотно, чувствуя к нему искреннюю нежность и жалость и, может быть, обманывая себя саму.
Они продолжали встречаться. Три раза в неделю Билли ездил домой развлекать мать в се уединении с больным, порадовать отца своими успехами и интересом к делу, в котором он принимал теперь участие; остальные вечера он почти всегда проводил с Жуанитой. Она замечала, что он как будто за этот год стал старше, серьезнее. Но он оставался все тем же большим мальчиком, жизнерадостным, добродушным, стремительным и ограниченным.
Ее совесть немного тревожило то, что он платил за нее повсюду, возил в автомобиле, что он обожал ее и баловал безмерно, – и однажды она сказала ему это.
– Ах вы, злючка, вы ничего не придумали сказать лучше?
И он прижался лицом к ее белой шее, жадно целуя ее.
– Билли, вы хотите, чтобы я выпрыгнула из автомобиля?
– О, нет!
– Так будьте пай-мальчиком! Так невозможно разговаривать! Я не могу думать, когда вы целуете даже кончики моих пальцев, потому что… у меня, должно быть, мозг в кончиках пальцев!
Она этими минутами платила за ту радость, что Билли внес в ее существование. Вечера за чаем, катания в автомобиле, длинные веселые воскресные прогулки по набережным или в парках.
Билли умел всегда найти случай для «глупостей», как мысленно называла это Жуанита. Не успеешь оглянуться, как его рука – вокруг ее талии, его дыхание на ее щеке и снова это стыдливое и умоляющее бормотание:
– Ты меня любишь, детка? Любишь своего мальчика, Нита?
Она незаметно изменила свое отношение к нему. Он, действительно, любил ее. Девушка, работающая в «Мэйфер», не могла отвергнуть Билли Чэттертона. Другого такого случая ей не представится в жизни.
Год назад Жуанита могла бы отвернуться от него. Но с тех пор она наслушалась от девушек рассказов на тему о глупости и жестокости мужчин. И у нее был свой собственный опыт, ведь они могли оказаться такими жестокими, как Кент! К тому же, очень немногие из них имели столько денег, сколько Билли.
А деньги – сила: туфли, обеды, плата за проезд, когда человек устал, –
Никто никогда не посмел бы кричать вслед Билли Чэттертону. Его глаза никогда не покраснеют из-за трех долларов шестидесяти пяти центов. Вид его большой руки, открывающей бумажник, извлекающей из него ассигнацию за ассигнацией, имел в себе что-то притягивающее для Жуаниты.
И она понемногу пристрастилась к роскоши, которой он окружил ее. Когда она возвращалась после чаепития с Билли в Фэйрмонте, грязные улицы, затхлые коридоры и жалкие трапезы у мисс Дюваль раздражали, оскорбляли ее.
В большом отеле у них с Билли был свой постоянный стол у самого окна. Нежная музыка звучала в напоенном ароматом цветов воздухе. За окном, внизу, проплывали пароходы, оставляя белый след на свинцовой поверхности залива. В сизом зимнем небе развертывался малиновый стяг заката; окна расположенного на острове напротив тюремного замка сердито отбрасывали его на запад. В гавани все кипело жизнью. Между Пауэль-стрит и пристанью, на восточном склоне самого высокого из холмов, розовые, золотые и жемчужные краски Китайского города пылали под крестом колокольни «Санта-Мария».
Жуанита любила все это – музыку, тепло, чай, чудную меняющуюся панораму из окна. Все – кроме «глупостей» Билли.
– Что, хорошо, моя маленькая сибаритка?
– Билли, пожалуйста, я не люблю этих прозвищ!
– Не любите… гм! А вот, хотел бы я знать, любите ли вы того человека, с которым пьете сейчас чай?
– Да вы же знаете!..
– Нет, я хочу услышать еще!
Ей хотелось сказать правду: «Я вас очень люблю, Билли, и благодарна за все то чудесное, что вы доставляете мне. Но я ненавижу, ненавижу вечное нашептывание и хватание за руки».
Но это было бы бесполезно. Единственным средством покончить с этим было совсем прекратить встречи с Билли. Он становился все настойчивее, требовал ответов, постоянных подтверждений, что она его любит.
Но ведь кроме этой одной неприятной стороны, все было так хорошо. И он был просто очарователен, отчего же было не любить его? Жуанита сердилась на себя за свою «слабость». Она решала философски, что за все в жизни надо расплачиваться, и за дружбу Билли она должна платить уступчивостью, коротенькими любовными записочками, говорившими в тысячу раз больше, чем она чувствовала, кокетством за чайным столом, наконец, предоставлением в его распоряжение своих рук и губ всегда, когда он имел желание целовать их.
К тому же, никто не узнает. Он скрыл даже от матери, что нашел Жуаниту. Это было единственное условие, поставленное Жуанитой и, конечно, принятое Билли без колебаний.
– Одно только, Нита, нехорошо: если нас увидят вместе, люди подумают, что я с дурными намерениями скрываю это.
– Ну, это меня ни капельки не трогает. Пусть себе думают, что хотят!
– Ага, вы мне верите? Милая!…
– Верю ли я вам, Господи! – Румянец залил ее щеки. – Я и сама, впрочем, сумею уберечь себя, – добавила она со смехом.