Чайки возвращаются к берегу. Книга 2
Шрифт:
Вэтра выслушал этот рассказ молча. Он боялся слов. И тогда Егерс спросил:
— Вы не возражаете, если мы утром пригласим Анну на завтрак к нам сюда?
У Вэтры перехватило дыхание: за эти три с половиной года он видел Анну три раза, и каждая встреча была тяжелее предыдущей. Но теперь он выходил из игры, начиналась новая жизнь, в которой было возможно все: работа, семья, счастье…
Ужин затянулся до глубокой ночи. У Вэтры оставалось еще много вопросов, а завтра он должен был вылететь в Москву: полковник Вавин уже передал ему приглашение генерала Голубева. И Вэтра все возвращался в недавнее прошлое:
— Как была проведена «акция» с Петерсоном?
Еще неприятнее для Лидумса было узнать, что англичане отдали Будрису приказ об уничтожении психически неполноценного Эгле. Окончание этой радиограммы «Бог да благословит Латвию!» после приговора к смерти ни в чем перед англичанами не повинного человека ошеломило Лидумса. Только мысль о том, что Будрис никогда не выполнит этот приказ, удержали Лидумса от резких, а возможно и опрометчивых, поступков. Хотя Лидумс и не знал, как Будрис поступит с больным, но был убежден, что выход будет найден. И с удовольствием прочитал радиограмму, в которой Будрис утер нос англичанам, заявив, что транспортирует больного обратно в Англию.
— Кстати, что это за мешок бросили в лодку от твоего имени, полковник? — вдруг спросил он Балодиса.
— А, это книги! Маккибин попросил меня прислать новые книги латышских издательств. Ну я и выполнил!
Вот тебе, кстати, список этих книг!
Вэтра читал улыбаясь: то были книги о советском строительстве в Латвии, стенограммы заседаний Верховного Совета республики в пяти томах, двухтомник «Национальная политика Советского Союза» и несколько романов о рабочем классе Латвии…
— Да, эти книги не доставят большой радости Маккибину, — проговорил он, возвращая список Балодису.
— Ну что же, товарищи, пора и отдохнуть! — сказал Егерс, взглянув на часы. Было два часа пополуночи.
Вэтра невольно подумал: завтра Анна будет здесь! Найдут ли они общий язык?
5
Утром, когда Вэтра брился, в дверь постучали, и адъютант генерала с
— Товарищ Вэтра, к вам приехали!
Викторс, как был, с намыленной щекой выскочил в переднюю.
Может быть, эта непосредственность, эта намыленная щека, эта самобрейка в руке сломали тот лед, что заморозил душу Анны. Она вскрикнула и вдруг упала в объятия мужа, которого считала то мертвым, то забывшим ее.
Он повел ее в комнату, помог снять пальто, сказал: «Прости, я сейчас!» — и бросился добриваться, смывать мыльную пену. Почему, собственно, именно сегодня он решил побриться по-старому, самобрейкой? Надоела, что ли, эта никогда не снимаемая по-настоящему щетина, шершавость кожи? Или просто захотелось вспомнить прошлое?
Когда он вышел из ванной, жена уже казалась спокойной, с любопытством рассматривала чужую комнату. Она взглянула на него и подумала: он все такой же мужественный, сильный, может быть, несколько суровый. Она разглядывала его исподтишка, словно боялась или еще не доверяла, чувствуя в то же время его силу, под защиту которой ей так хотелось наконец укрыться после трудной одинокой жизни…
Он тоже исподволь разглядывал ее, изменившуюся от этой самостоятельной жизни. И странная жалость тронула его сердце, когда он заметил морщинки на ее всегда гладком и спокойном лице, смятение в больших голубых глазах, странную смесь женской мягкости и почти мужской резкости в движениях. Вот она села, закинув ногу на ногу, привычным движением вставила сигарету в длинный мундштук, щелкнула зажигалкой, а потом вдруг опустила голову, так что стал виден затылок под сколотым узлом волосами, заговорила робко, просительно:
— Ты вернулся насовсем?
И это детское «насовсем», и робость позы, к которой так не шла сигарета, и короткий боязливый взгляд исподлобья — все было от двух разных женщин: его милой робкой Анны и той другой, которая умела ранить его душу, притворяться непонимающей, бессердечной, донимать его ревностью и завистью.
Он тихо попросил:
— Выйдем отсюда, на взморье сегодня, кажется, тепло…
Она кивнула согласно, поднялась, ожидая, когда он поможет ей надеть пальто, подождала, пока он оделся.
У двери они встретили адъютанта, который шел пригласить к завтраку. Вэтра попросил не ждать их.
Они долго брели по твердому, зализанному осенними прибоями песку вдоль тихого города, из которого ушла шумная летняя жизнь, разговаривая. Говорила в основном Анна — о себе, о своих метаниях, неудачах, а он слушал, остерегаясь и советовать, и осмеивать ее неудавшиеся дерзания.
Нашли маленькое кафе, в котором было пусто, но зато все обрадовались неожиданным посетителям. И кофе оказалось превосходным, и свежие булочки с маслом были горячими, и по рюмке коньяку нашлось для продрогших на ветру посетителей. И опять все было хорошо и напоминало давние-давние времена, когда им, молодым еще, не устроенным после долгой войны, каждое удовольствие казалось необыкновенным. Анна спросила:
— Ты можешь теперь вернуться домой?
— Нет, я еще должен поехать в Москву…
— А… оттуда домой?
— Да.
— Это… не опасно? Я помню, после войны ты так долго ходил с вооруженными спутниками…
— Тогда я был еще на войне. Теперь я просто дома.
— Я могу поехать с тобой?
Он вдруг вспомнил совет Маккибина — легализоваться! И сказал:
— Я уезжаю в Москву сегодня. Если бы ты подобрала два десятка моих полотен, пусть и не самых лучших, и привезла их мне в Москву, мой путь домой был бы в два раза короче!