Чайковский. Музыка и жизнь
Шрифт:
Всею душою уважающий вас кн. В. О.».
13. Чайковский-педагог
«Унылой чередой проходили для Чайковского его часы уроков теории; он откровенно скучал, с трудом удерживал зевоту», – вспоминал ученик Чайковского Ростислав Владимирович Геника. Тем не менее, ему был памятен «его тогдашний внешний облик: молодой, с миловидными, почти красивыми чертами лица, с глубоким, выразительным взглядом красивых тёмных глаз, с пышными, небрежно зачёсанными волосами, с чудной русой бородкой, бедновато-небрежно одетый, по большей части – в потрёпанном сером пиджаке, Чайковский торопливой походкой входил в свою аудиторию, всегда слегка сконфуженный, слегка раздражённый, словно досадуя на неизбежность предстоящей скуки. Его нервировала банальная обстановка теоретического класса с его партами и обычным старинным разбитым жёлтым роялем с шлёпающими пожелтевшими клавишами, с его чёрной с красными линиями доской; стоя у этой доски, Чайковскому приходилось писать нам задачи и примеры; я помню тот брезгливый жест, с которым он, бросив и мел и серое холщовое полотенце, обтирал пальцы об платок. Его
Певица Александра Николаевна Амфитеатрова-Левицкая оставила такое воспоминание: «Когда я поступила в Московскую консерваторию, П. И. Чайковский состоял в ней профессором гармонии и композиции. Среди его учеников о нём как о педагоге сложились самые противоречивые мнения: одни считали его не только гениальным композитором, но и идеальным педагогом. По их рассказам, Пётр Ильич всегда с большим интересом и вниманием просматривал работы учеников, терпеливо исправляя ошибки, и делал замечательные указания. Другие уверяли, что Чайковский относится к ним небрежно, несправедливо, что он одним ученикам уделяет много времени и совсем не обращает внимания на других. Одна из его учениц рассказала мне как пример небрежного отношения Петра Ильича к некоторым из его учеников следующий случай.
– Чайковский не только несправедлив, он ужасный «придира». На последнем уроке он придрался к пустяку и зачеркнул мою задачу, даже не просмотрев её.
– Почему же? – спросила я.
– Видишь ли, я отдельным восьмушкам не с той стороны хвостики приписала. Он рассердился, перечеркнул сверху донизу целую страницу красным карандашом; возвращая мне тетрадь, сказал с раздражением:
– Вам, – говорит, – раньше надо пройти науку о хвостах, а потом уж по гармонии решать задачи!
…По наружности Петр Ильич был довольно красив, но производил суровое впечатление. Выражение лица его было такое, как будто он постоянно был чем-то недоволен. Из-под нахмуренных бровей глаза глядели мрачно. На приветствие учащихся он отвечал едва заметным кивком головы. Он казался строгим и сердитым».
Однако Пётр Ильич охотно поощрял талантливых студентов. Сохранились воспоминания Самуила Литвинова, студента консерватории, будущего скрипача: «Впервые П. И. Чайковского я увидел в 1873 году на уроке гармонии, которую он у нас преподавал в Московской консерватории. Это был небольшого роста, нервный и подвижный человек. Он входил в класс быстрой походкой, с руками за спиной, слегка наклонив голову и смотря перед собой сосредоточенным и, как нам казалось, острым взглядом серых глаз. Пётр Ильич садился к фортепиано, брал карандаш, продев его между пальцами так, что второй и четвертый пальцы оказывались на карандаше, а третий под ним, а иногда наоборот, и, не выпуская его из пальцев, проигрывал наши задачи; на секунду остановившись, быстрым и резким движением подчёркивал скобкой параллельные квинты и октавы, продолжал затем игру далее. Заметно было, что наши ошибки раздражали его. Объясняя правила гармонии, Пётр Ильич не переставал прохаживаться по классу, характерно заложив руки за спиной, слегка наклонившись вперед. Мы его весьма побаивались (в то время мне было тринадцать лет)… Вышло так, что родители мои (я родился в небогатой еврейской семье), убедившись в том, что я «достаточно хорошо научился играть на скрипке», и не имея средств платить за меня в консерваторию, решили взять меня оттуда и готовить к другой карьере…
Однажды утром, сидя в безнадежном отчаянии дома и держа в руках мою обожаемую скрипку (с ней я никогда не расставался, ночью даже брал с собой в постель), я вдруг услышал стук подъезжающего экипажа, который остановился у крыльца нашей квартиры. Немедленно послышался нетерпеливый звонок, топот быстрых шагов по лестнице, отворилась дверь, и я увидел входившего П. И. Чайковского. Я бросился к нему, и через несколько минут мы уже катили с ним на извозчике в консерваторию. Дорогой он рассказал мне, что узнав о моей беде (я перестал бывать на уроках) и причине, вызвавшей её, он решил сделать меня своим стипендиатом, то есть вносить за меня плату в консерваторию. В этом же 1879 году… я окончил Московскую консерваторию с большой серебряной медалью».
В жизни вне консерваторских занятий Пётр Ильич был полным энергии, любящим повеселиться и пошутить. Об этом пишет в своих воспоминаниях друг Чайковского Иван Клименко: «Смешлив Петя был ужасно», «Петя обнаруживал удивительное самообладание при самых смешных положениях, которые он сам, впрочем, и создавал. Например, Пётр Ильич останавливает совершенно незнакомого человека, ехавшего навстречу на извозчике. Тот смотрит с вопросительным недоумением на Петю и приподнимает шапку, а Петя ему: “Ах, извините! Я ошибся, пожалуйста, простите!” Всё это было проделано им так серьёзно, что я никоим образом не мог подумать, что это есть ответ Пети на моё предложение раскланиваться с незнакомыми людьми, что мы иногда проделывали с ним». Или другой случай. В компании Рубинштейна, Юргенсона, Кашкина, Губерта и Клименко Чайковский как-то ехал в поезде: «Петя расшалился, изображал “балетные” речитативы (он чудно это делал), становился в разные балетные же позы; вдруг предлагает нам: “Хотите, господа, я пропляшу мазурку перед дамами”. И не дождавшись ответа, с азартом запел мазурку из “Жизни за царя” и ринулся отважно с вдохновенным лицом к последнему купе, танцуя мазурку, а потом, сказав дамам скромно “pardon”, сделал при
Но и друзья любили разыгрывать Петра Ильича. «Однажды Н. Г. Рубинштейн захворал, – вспоминает Кашкин, – пролежал целый день в постели, а вечером несколько человек из консерваторских профессоров собрались развлекать больного, в том числе и Пётр Ильич… Когда Пётр Ильич уселся в своей задумчивой позе, Николай Григорьевич обратился к нему жалобным тоном: “А слышал ты, Пётр Ильич, какой был ужасный случай неподалеку отсюда?” – “Что такое?” – жалобно в тон ответил Пётр Ильич. Тогда последовал длинный тягучий рассказ о бедном, плохо одетом мальчике, которого с утра послали продавать по улицам мороженые яблоки. Конечно, никто в такой мороз не покупает мороженых яблок, а мальчик жестоко зябнет, но не смеет вернуться домой, ибо ничего не продал. Наконец, его начинает клонить сон, но он знает, что на морозе сон есть смерть и потому всячески борется с пагубным желанием: бегает, прыгает, бьёт рука об руку. Однако ничего не помогает, сонливость берёт верх, мальчик, не будучи в силах далее бороться, садится на лавочку и засыпает. “ И что же ты думаешь? – закончился рассказ. – Просыпается уже мёртвым”. Эффект превзошел ожидания рассказчика, ибо Пётр Ильич, не заметив никакой несообразности, вскочил с места и с величайшим волнением, прерывающимся голосом сказал: “Ах, Боже мой, какой ужас!.. Проснулся и мёртв!..” Когда хохот присутствующих заставил Чайковского очнуться, то он не сразу сообразил, в чем дело, а потом с досадой стал говорить, что если так рассказывать, то всякий поверит».
Николай Кашкин рассказывает, что в консерватории «изредка на Петра Ильича находило состояние, когда он был совершенно погружён в себя, созерцая свой внутренний процесс творчества и относясь в это время до известной степени бессознательно ко всему внешнему миру и окружающим его. Его лицо принимало вид спокойной сосредоточенности, а глаза смотрели куда-то, как будто ничего не видя. Он, мне кажется, не отдавал себе отчёта в том, что с ним делается нечто особенное, и продолжал вести свой обычный образ жизни: аккуратно являлся в классы, поправлял, быть может, и рассеянно, работы учащихся, давал новые задачи и даже приходил на какие-нибудь сборища нашего товарищеского кружка и сидел молча в стороне, склонив немного голову и подпирая её правою рукой – это была его обычная поза, если он о чём-нибудь сосредоточенно думал. Он как будто слушал, что говорилось кругом, но плохо понимал, хотя и отвечал на обращённые к нему вопросы. В это время он мог выслушать и сказать любую бессмыслицу с самым серьёзным и спокойным видом. Мне он чрезвычайно нравился в такие минуты, и я не мог себе позволить подшутить над его состоянием, но другие, случалось, не выдерживали искушения. Так, например, Ларош, показывая на заглавном листе нот обозначение “Oeuvres posthumes”, спросил: «Пётр Ильич! Это значит сочинения, написанные “после смерти»? -Ну да, конечно, “после смерти”, – последовал спокойный ответ, а когда окружающие стали смеяться, то он им только сказал: «Ах, да отстаньте, Ларош, с вашими глупостями!».
14. Лето в Гапсале
Лето 1867 года Пётр Ильич встретил буквально в нищете. Убедившись, что в Каменку попасть на лето в этом году опять нельзя, Пётр Ильич решил взять с собой одного из близнецов (на двоих не хватало денег) и провести все каникулы в Финляндии, в глуши, подешевле. Так как предыдущее лето с ним был Модест, то на этот раз была очередь Анатолия. Модест же отправился в Гапсал, где на лето устроилась семья Давыдовых.
В наличии у Петра Ильича было сто рублей. На эти деньги Пётр Ильич рассчитывал прожить вдвоём всё лето и съездить на экскурсию на водопад Иматра. Прибыв в Выборг, Пётр Ильич и Анатолий пожили там несколько дней, ни в чём себе не отказывая, съездили на Иматру и с ужасом убедились, что деньги кончились. Им едва хватало на возвращение в Петербург, где у родных и знакомых они надеялись достать денег. Но в Петербурге не только негде было занять что-нибудь, но даже и остановиться. Илья Петрович с женой уехал на всё лето к старшей дочери Зинаиде на Урал, а квартиру свою сдал внаём. Других родственников и друзей тоже не оказалось: все разъехались. Оставалось одно: на последние рубли отправиться в Гапсал, где семья Давыдовых, конечно, приютит их.
«Денег у нас хватило, – вспоминал Анатолий Ильич, – чтобы ехать не иначе, как в третьем классе парохода. Помню, что назывался он «Константин». Как нарочно, в то время были холода, тёплой одежды у нас не было, а ехать в третьем классе означало быть всё время на палубе, и днём, и ночью, без права даже входить в общую каюту, чтобы обогреться. Мы оба очень страдали от стужи и невозможности сколько-нибудь удобно улечься на ночь. Мне, вместе с физическими страданиями, особенно было жалко видеть, как мучился Петя, видя меня в таких обстоятельствах. С нами ехал учитель французского языка в Училище правоведения, Кун. Петя на ночь выпросил у него плед, чтобы прикрыть меня, а сам, несмотря на мои мольбы и требования, оставался неприкрытый и всё время упрекал себя за свою непредусмотрительность и непрактичность».