Чайник Рассела и бритва Оккама
Шрифт:
— Поделитесь известиями?
— Даже не сомневайтесь. Весь изюм — на стол. Только факты. И вот первый факт. Я заметил, что вы все здесь врете. Постоянно.
Лица профессоров исказились. Словно порыв северного ветра смял хризантемы на лужайке перед колледжем Святого Христофора.
— Да-да, не обижайтесь на полицейского. Вы сами хотели сухих, как изюм, фактов. Так вот, вы все мне врали. Каждый по-своему. С самого начала меня старались убедить, что эта смерть — значительное явление. Каждый из вас хотел до меня донести мысль о том, что это событие, которое изменит историю. Начнется война, рухнет империя. А капеллан заявил, что убийство Уильяма Рассела и вовсе религиозный знак. Я же полицейский, всякого насмотрелся.
Я ведь обычный парижский полицейский. И не понимал: ну как можно в сто два года быть охотником на лис? Но все мне говорили: он охотник! Как можно быть в сто два года любовником? Но мне все говорили: он любовник! Как можно в сто два года быть философом? Тут бы сообразить, как до клозета дойти. Но мне все говорили: он философ! И, знаете, я проникся! Людей легко морочить. Так бывает, когда в стране начинают обожествлять короля — граждане чуть что приговаривают: мол, если не он, то кто же?! Если не Клемансо возглавит нашу Францию, то кому же доверить державу? И не знаешь, что и сказать. Или еще говорят: капитализм — самый прогрессивный строй в мире. Я человек простой, как клошар. Всему верю. Вот и я поверил, что каждая деталь в данной истории символична. И стал компоновать детали, складывал в пасьянс. Хотел, чтобы из осколков получился витраж.
Трубка погасла, Мегре наклонился, выколотил трубку о каблук.
— Скверная привычка, знаю. Ну, надеюсь, подметут потом.
Комиссар опять набил трубку и продолжил:
— Мне тут пришлось много читать. Я вообще люблю почитать с утра газеты, особенно если есть кофе, круассан, бокал совиньона… Но и без кофе можно почитать… Хотя порой круассан желателен… Да, так о чем это я? Да, пришлось ведь все сравнивать, сличать ваши истории, заглядывать в книжки. Первые пригоршни изюма я достал из булки легко.
Комиссар раскурил трубку.
— Вторая всегда немного горчит… Месье Вытоптов сам мне рассказал о романе с танцовщицей Аннеттой из парижского «Максима», это он увлекся, так ему хотелось выглядеть аристократом. Вы напрасно это рассказали парижскому комиссару, мсье. Такие изюминки мне доставать по роду службы легко. Ваша связь с Анной Малокарис началась уже тогда, в Париже. Разумеется, мадам Малокарис была проституткой, а мсье Вытоптов — сутенером. История довольно обычная. Не было ни философского парохода, ни боев в Салониках, ни гречанки под турецкими пулями… Ничего этого не было. Из России вы уехали в 13-м году и вовсе не из Петербурга уехали, а из Воронежа. А сутенером были в течение всей войны, в Англию попали только после того, как вас завербовало НКВД и вам написали диссертацию для внедрения в Оксфордский университет. Это же вам писали диссертацию, а вовсе не Лауре Маркони.
Мегре затянулся с наслаждением.
— Курбатский ведь рассказал чистую правду. Диссертацию действительно писали в НКВД. И писали, разумеется, плохо. Знаете почему? А потому, что никакой Пиппы Суринамской не существует в природе. Нет такой святой. И не было никогда. Но в НКВД не ошиблись, они просто пошутили — и знаете, зачем пошутили? Чтобы вас всегда можно было разоблачить. Это удобно: снабдить человека фальшивыми документами, а потому эти документы опротестовать. Обычный прием.
Еще затяжка и еще затяжка, и новые клубы дыма под потолком.
— А почему же вас не разоблачили в университете? Ведь нет ничего легче, как установить, что диссертация липовая, а Пиппы Суринамской не существует. Это же, как сказал бы мой друг Холмс, элементарно. Но вас принимал на работу германский агент, и этот агент был заинтересован в том, чтобы советский резидент, продажный сутенер, находился в британском учреждении. Ведь и в этом случае полковник Курбатский сказал чистую правду: политики двух стран заинтересованы
— Я, по-вашему, резидент германских спецслужб? Ха-ха-ха! — кто бы мог подумать, что снисходительная улыбка дамы Камиллы взорвется лающим хохотом.
— Разве я сказал, что вы резидент германской разведки? Ну что вы, мадам. Кто же может так оклеветать вас. Вы преданный подданный Его Величества. Но слепой не заметил бы, что вы ревнуете к Анне Малокарис и к Лауре Маркони — к возлюбленным покойного сэра Уильяма. И тогда я спросил себя: почему же вы ревнуете? Это ведь странно: столь выдающейся и богатой даме с обилием шуб в особняке — ревновать к нищим и не особенно успешным женщинам. Ненормально, не так ли? Но я заметил в вас особенность, которую вы и не прятали, впрочем: исключительное тщеславие. Знаете, я встречал одну алкоголичку, похожую на вас: она пила только арманьяк, а от коньяка отказывалась. Вы были любовницей столетнего сэра Уильяма Рассела; вы были его любовницей много лет, и эта связь казалась вам достойной вашего высокого положения.
Сэр Уильям много лет был импотентом, и связь — равно и с двумя другими дамами — была условной. Но вам эта связь была важна.
Так вот, именно сэр Уильям Рассел и был резидентом Германской разведки. Он ведь был философ, номиналист, сторонник фактографии — и он не мог не знать, что святой Пиппы Суринамской в истории не существует. Однако именно он, и никто другой, верифицировал диссертацию, изготовленную Курбатским в НКВД. Именно он сказал вам, чтобы вы приняли сутенера из парижского ресторана «Максим» на работу в колледж как историка-медиевиста. А кто же автор диссертации Анны Малокарис и какую роль играет прекрасная гречанка в этом колледже, над этим пришлось поломать голову. Ведь у Анны Малокарис есть дочь и дочь вроде бы от покойного сэра Уильяма. Помог номиналист Хьюго Берримор, истинный отец ребенка.
Видите ли, не надо быть комиссаром парижской полиции, чтобы понять, что сэр Уильям в свои немолодые годы не мог произвести потомства. И я прикинул, какой стрелок мог стоять за спиной пожилого охотника, чье ружье давно заряжено холостыми патронами? Кто мог ввести в колледж красавицу гречанку и убедить сэра Уильяма, что дама ему преданна и влюблена. Когда услышал самодовольную теорию летающего чайника, понял окончательно: тот, кто считает, что недоказанная гипотеза все равно что не существует, — вот этот субъект и есть тот, кто подвел Анну Малокарис к Уильяму Расселу. Поскольку именно Хьюго Берримор последние двадцать лет и пишет статьи за сэра Уильяма, не так ли?
Мегре курил и наблюдал за собранием.
— Это лишь тот изюм, что сам высыпался из булки. Я даже не ковырял булку ножом. Просто собрал изюм со стола. Есть и другой изюм, спрятанный чуть глубже.
Лестрейд подался вперед. Мысль — а инспектора Скотленд-Ярда мысли посещали не всегда — прочертила резкую вертикальную морщину по лбу Лестрейда.
— Какие же изюминки приходилось выковыривать затем? — рассуждал Мегре вслух. — Ну, например, меня удивило, что советский русский полковник НКВД пишет работы по отнюдь не целомудренной любовной лирике Байрона. Это ведь странно, не так ли? Нетипично для советского человека восторгаться аморальными связями. Но если речь идет о потомке князя Курбского, ставшего польским шляхтичем, то такая вольность приемлема. И тут я подумал о том, как много в НКВД польских фамилий: Дзержинский, Менжинский, Курбатский… И я спросил себя: если это агент Пилсудского, если это тот, кто разваливает Европу проектом «Межморье», то ему естественно было бы взорвать отношения между Россией и Германией, не так ли? Делать вид, что укрепляет союз, а на самом деле его уничтожить. Прошу вас, сидите спокойно, мсье Курбатский, я ведь еще не закончил. Вы еще успеете пострелять.