Чэч: Бугор
Шрифт:
И Бёдмода, с кем незазорно было бы посидеть, нет. Он, отправив старшего из своих подчинённых, того, что оборотень, вслед за старостой по норе, младшего оставил разбираться с местными. И сам, будто ему перца под хвост сыпанули, рванул огородами в сторону леса. Того самого, в который, по словам сбежавшего в ту же сторону старосты, местные так боятся ходить.
Местные мужики, кстати, тоже заявились, все как один при оружии: кто с древокольем, кто с топорами. И ничего, что явились уже тогда, когда даже Бёдмод огороды далеко позади оставил. Явились же. Громче всех было слышно Сара, плюгавенького мужичка, подряжённого
В общем, мужики кольями помахали, да по домам пошли, или ещё куда, — отмечать счастливое избавление от неожиданной напасти. Правда, я так и не понял, что они конкретно ввиду имели: теневых гончих или своего старосту Водрода. Сар этот, уходя, увидев, как я волоку за задние лапы очередную тушку, крикнул, что он с нами теперь хоть к лешему на обед пойдёт, за обговорённую ранее плату, само собой разумеется.
Да чего так трусит-то? Надо встать, заорать матерно, да врезать кулаком с размаху в стену того же дома старосты. Можно ещё и головой для пущего эффекта добавить. Можно. Но это встать надо. А не хочется.
— Испей медовухи, бродяга.
Неожиданно раздавшийся рядом приятный женский голос заставил меня вздрогнуть от неожиданности. Оторвав взгляд от земли, я увидел селянку, ту самую вдовушку, брошенную мною, когда она делала мне приятно. Одета она была, скажем так, по-домашнему: сверху только белоснежная нательная рубаха, плотно обтягивающая крепкую зрелую грудь, а длинные, красоту которых я уже мог оценить, ноги прикрывала длинная тёмная юбка. Русые волнистые волосы она убрала под чёрную косынку, — мрачный вдовий знак. Вот если посчастливится ей снова замуж выйти, в тот же миг косынка сменится на радостную цветастую, говорящую знающим, сколько детей она родила и сколько из них сыновей. Только будет ли это когда-нибудь?
В одной руке вдовушка держала кувшин, накрытый большой чашкой, а во второй — ведро, с парящей водой. Вдобавок ко всему и чистое полотенце переброшено у неё через плечо.
Удивительно, но все вдовушки, пришедшие в этот вечер на двор старосты, после того как бойня закончилась, не разбежались по своим дворам, а остались здесь. Разве что двое из них помогли третьей, так неудачно подвернувшей ногу, до дома дойти. Но тут же вернулись, приведя с собой ещё одну, отмеченную чёрным платком. Женщины, надо отдать им должное, без дела не сидели: часть из них тут же начала суетиться на летней кухне, откуда вскоре начали доноситься вкусные ароматы, уверенно перебивающие вонь крови и дерьма. Кто-то принялся сметать уже грязную солому, а кто-то растапливать баньку.
— С-спас-сибо, х-хозяюшка, — чтобы выговорить два простых слова, мне пришлось приложить немало усилий. — Поставь на облучок и иди. Не надо тебе на меня такого смотреть. А я выпью, потом.
— Эк как тебя проняло-то, — мягко чуть удивлённо ответила вдовушка, у которой, я к своему смущению, даже имени не запомнил, — опустила ведро на землю, а кувшин поставила на облучок. — А то, что смотреть на тебя такого не следует, так я своего мужика каким только
Мягкий, тихий голос обволакивал, опутывал, заставляя слушать только себя и не зацикливаться на мрачных, рвущих душу, мыслях. Её ловкие руки потянулись к пряжке ремня, перетягивающего куртку, и умело её расстегнули.
— А теперь давай куртку снимем, — пальцы быстро прошлись по пуговицам, — я её потом почищу, чистая будет, как новая.
— Сейчас оботру, — полотенце, смоченное тёплой водой, коснулось моего лица. — Тебе и полегчает. Ты же в ватаге своей самый главный, не след тебе перед мужиками таким представать.
И, правда, эти мягкие, нежные прикосновения вместе с засохшими каплями крови и дерьма с моей кожи убирали и тревогу с напряжением. Настоящая, непостижимая, доступная только женщинам, магия в действии. Магия, доступная только матерям и любящим жёнам.
— Вот… медовухи испей. Не торопись, глоточки маленькие делай…
— А теперь в баньку пойдём, бабы её как раз уже истопили…
Сам не заметил, как я оказался лежащим на пологе, а меня, не жалея, охаживали веником с крупными резными листьями. Затем нежные, но оказавшиеся неожиданно сильными, пальчики размяли каждую мышцу, каждую косточку промяли, возвращая телу бодрость и желание. А потом…
— Чэч, ты там не угорел?! — сунулся было в предбанник Агееч, но услышав наши несдерживаемые стоны, сам себе ответил: — Не угорел.
И, завистливо вздохнув, осторожно прикрыл дверь.
Я открыл глаза разом, — давно ставшая родной обстановка фургона. Судя по яркости света, врывающегося в небольшую щель между занавесками, разделяющими жилую часть от облучка, на улице давно уже не утро. Нормально так на лавку надавил, а главное, спал как младенец — без ставших привычными в последние дни кошмаров.
Быстро оглядевшись, увидел, что остальные либо уже встали, либо и вовсе не возвращались на ночь в фургон. А ещё увидел рядом с собой аккуратно уложенную стопку чистой, пахнущей свежестью одежды. Кальсоны, штаны и портянки явно мои были, а вот нательная рубаха — нет. Подгон от вдовушки?
Выбравшись из фургона, увидел, что ватага полным составом, включая и Бёдмода, сидят за накрытым столом летней кухни. И все как один щеголяли белоснежными рубашками, включая Гнака, которому единственному не досталась вдовушка, и Миклуша. Мужики выглядели бодрыми и довольными жизнью, с аппетитом уплетая нехитрую деревенскую снедь, не забывая при этом то и дело нахвалить и благодарить лучащуюся довольной улыбкой вдовушку, суетящуюся возле стола.
— О, бугор, проснулся, — первым меня увидел Иван. — Нормально ты храпака дал, мы тут даже забились, разбудят тебя ароматы еды или ты до вечера не поднимешься.
— А ну, молодёжь, подвинетесь, — это уже Агееч распорядился, освобождая мне место рядом с собой. — Ладушка, будь добра, принеси тарелку для нашего бугра.
— Уже несу, уже несу. Вот, пожалуйте, всё ещё горячее.
Передо мной поставили глубокую тарелку, полную каши, исходящей дурманящим мясным паром.
— Спасибо тебе, Ладушка, — рука Агееча скользнула вниз по спине вдовушки. — А теперь оставь нас, пожалуйста, нам о своём пошептаться надо.