Чеченские рассказы
Шрифт:
По окутанной пылью зэушке рикошетят искры. Там, за рядом набитых землей снарядных ящиков, корчится от боли Медведев. Касатонов в ужасе забился под противоосколочное перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями всё же подбираются к зэушке. Палыч ногой жмёт на педаль.
Я хочу рассмотреть в склонах гор вспышки от выстрелов, но ничего не вижу. Маленький Таджик пытается наладить АГС. Рядом в окопах все открывают огонь, и я всаживаю в подступающий ближе других к дороге зелёный выступ очереди. Эйфория первого боя охватила меня, и я плохо соображаю, мне кажется, что десантники пришли к нам на подмогу.
Визг
Когда мы вышли из окопов, грязные, разгорячённые победители, когда БМП комбата увезла Медведева, мы, увешанные с ног до головы оружием и пулемётными лентами, фотографировались в обнимку с нашим лейтенантом.
После нападения на колонну десантников и обстрела ВОПа, когда выяснилось, что полк не смог отправить для поддержки ведущего бой опорного пункта ни одной бэхи, командование смекнуло, что коммуникационная линия полка слишком растянута, и мы получили приказ сдать позиции соседям и перейти на другое место, по этой же дороге, но ближе к базовому центру.
Восьмого мая, в день переезда, начался дождь, и мы, смываемые ливнем, кое-как успели до темноты поставить большую, на взвод, палатку. Ночью на постах мы вымокали до костей и, меняясь, задубевшие, грелись в палатке у печки. Ноги увязали в размытой глине. Отовсюду лилась вода. Старая палатка протекала, и спать было невозможно. Мы бы околели, наверное, нас спасли доски от разобранной землянки (которые почти все мы в ту ночь сожгли) и Змей.
Нечаев, уничтоженный без конца повторяемым вопросом начальника штаба Козака: "Почему не подготовили переезд!!?" "Я вас спрашиваю!! Почему не подготовили переезд!!!".., покрытый всеми мыслимыми ругательствами за нерасторопность, раскис, самоустранился от командования и поручил всё Змею.
И этот сухопарый сорокалетний мужик, получивший от нас кличку за свой удлинённый организм и за то, что он при каждом слове высовывал язык и смазывал слюной сохнущие от постоянного недостатка спиртного губы, согревал нас у печки, как наседка цыплят, не давая огню потухнуть. Он следил за сменой часовых и больше всех промокшему и замёрзшему Курочкину отдал свою тёплую флотскую тельняшку.
Мы покинули добротные, оборудованные чехами в прошлую войну позиции на скрытом зеленью крутом склоне горы, а утром, когда прекратился дождь, мы увидели, что находимся на голой, как лысина, высотке, в плохо натянутой взводной армейской палатке, далеко видной из-за плеши пары деревьев и кустов.
С трёх сторон нас окружал лес, высоты вокруг были господствующими, а зелёнка за дорогой и горной речкой напротив была в ста пятидесяти метрах.
Теперь, под нещадным кавказским солнцем, мы целыми днями роем окопы и ходы сообщения, сооружаем дзоты и строим блиндаж, валим деревья и устраиваем завалы. Каждый из нас по полночи стоит на посту, на своей позиции, а с утра принимается за дело.
Мы радуемся дождю, прерывающему наш каторжный труд, но мутная вода заполняет окопы, и глиняные их стенки рушатся, погребая нашу работу. Мы падаем от усталости и ночью из последних сил боремся со сном. Мы понимаем, что нас горстка в лесу, что вырезать спящих боевикам не составит труда. Но сон одолевает, он сильнее. Сильнее желания жить.
Спустя месяц после переезда, в июне, во время дневной своей смены, через мутноватый прицел, снятый со снайперской винтовки, я наблюдаю за высоко парящей над горными склонами гордой птицей. Я вырываюсь на волю и плыву в налитых нежной прохладой облаках, и только приближающийся гул мотора возвращает меня на позицию ПК.
Внизу на дороге останавливается грязно-жёлтый ПАЗ, и на ВОП поднимается командир сапёрного взвода лейтенант Сорокин. Я видел его в полку. Он и в "районе" на камуфляже расцветки "НАТО" носит блестящие, а не тёмные звездочки. Кокарда на его парадном оливковом берете отражает золотым нимбом лучи солнца. Своим видом лейтенант олицетворяет бесшабашное мужество, но восемь сапёров всё равно не слушаются его. Он молод и ещё не научился держать солдат в повиновении, у него на щеках пух.
Тогда Сорокин должен был ставить у нас мины. В тот раз он приехал один на рейсовом автобусе; это было время, когда бронетехника так часто рвалась на дорогах, что вышло распоряжение – офицерам по возможности передвигаться на частном автотранспорте.
Ни одной мины Сорокин не поставил, потому что забыл провода. Зато он не забыл в вещмешок вместе с минами положить водку, и три дня они пьют. Только что прибывший Изюмцев боится, а ожидающий колонну на Шали Нечай, Сорокин и Змей – на всю катушку.
Две ночи подряд мы радостно воюем с невидимым врагом. Пьяный Нечаев передаёт по рации, что ВОП обстрелян, и ему разрешают открыть ответный огонь. Мы сотрясаем молчаливые горы мощью всего вооружения. Зенитная установка, легко разносящая в щепы вековые деревья и срезающая бетонные столбы, двумя своими стволами играет первую скрипку в поражающей воображение какофонии оглушительных звуков, света огненных трасс и озаряющих на миг могучие кроны деревьев ракет. Противотанковый гранатомёт рушит жалкие, вполнаката, крыши наших дзотов и землянок.
На третью ночь навоевавшиеся офицеры не "заказывают войну", но когда плохо проспавшийся Сорокин вылезает из землянки и орёт: "Ёжик, ты где?", нас действительно обстреливают из пулемёта.
Нечаев с Изюмцевым пытаются засечь место, откуда вёлся огонь, но никто больше не стреляет. Мы сидим в "кольце" всю ночь и на следующий день, полусонные, роем окопы, материм проклятых шакалов и, обессиленные, валимся с ног.
В следующую ночь, окончательно побеждённый усталостью и тьмой, я уснул на посту, и Нечай берцем вышиб мне зуб.