Чеченский разлом
Шрифт:
От костра веяло теплотой и сухостью. А со стороны гор, к которым сидевшие у огня люди были обращены спинами, веяло холодом снеговых вершин. Их не было видно в этих местах: Главный кавказский хребет лежал чуть южнее, но его ледники во многом определяли здесь и погоду и климат.
Где— то в стороне от стоянки в лесу недовольно ухала ночная птица. Но в её крике не слышалось тревоги. Она просто жаловалась на свое одиночество.
Новая обстановка взбудоражила всех и никто не собирался спать. Говорили о пустяках, не касаясь дел завтрашнего дня. Пикировались между собой.
— Ты долго служил
— Пятнадцать, — ответил тот.
— Суток? — спросил Таран с невинным удивлением.
— Пошел ты в шойгу!
— Никак не пойму, — продолжал допрос Таран. — Как ты мог оставить границу? Теперь все мы волнуемся, на замке она или нет?
— Что за вопрос? Уходя, я лично закрыл замок.
— Ключ в надежных руках?
— Зачем? Я его закинул подальше. Для надежности.
Разыграть и раззадорить Бритвина оказалось не так-то просто и Таран прекратил напрасные усилия.
Некоторое время все молчали. Потом, лежа на спине и глядя в небо, заговорил Бритвин.
— Неужели где-то там среди этих звезд могут быть наши братья по разуму?
— Если во Вселенной есть настоящие разумные существа, — сказал Резванов, — то вряд ли они когда-то признают нас братьями.
— Это почему? — голос Бритвина прозвучал с нескрываемой обидой и недоумением.
— Потому что в поведении человечества очень мало разумного.
— Открылась бездна, звезд полна, звездам нет счету, бездне дна, — продекламировал Резванов.
— Сам сочинил, или как? — спросил Столяров.
— Или как, по фамилии Ломоносов.
— А я поэзию не признаю, — сказал Таран. — Лютики-цветочки. Это не для солдата.
— Точно, — тут же согласился Резванов. — Это ещё у гитлеровцев был такой стиш. «Если ты настоящий солдат, если ты со смертью на „ты“, улыбаясь пройди через ад, сапогом растопчи цветы».
— Зачем ты так? — обиделся Таран. — Я о том, что мне стихи не задевают душу. Вот песни — другое дело.
— Значит ты хороших поэтов никогда не читал.
— А ты читал, так?
— Хочешь послушать?
— Ну.
— Тогда ляг на спину и смотри в небо.
— Ну, лег.
Таран устроился на твердом ложе, подложил руки под голову.
Небо над ними, по южному черное, сверкало льдистым блеском множества звезд. От края до края широкой лентой его перепоясывал Млечный путь.
— Если я заболею…Резванов начал задумчиво, неторопливо, с чувством произнося слова:
— Если я заболею, к врачам обращаться не стану,обращусь я к друзьям (не сочтите, что это в бреду):постелите мне степь, занавесьте мне окна туманомв изголовье поставьте ночную звезду…Шевельнулся и приподнялся на локте Бритвин. Стал прислушиваться.
Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой.Если ранят меня в справедливых боях,забинтуйте мне голову горной дорогойи укройте меня одеялом в осеннихЛежавший поодаль Ярощук встал, подошел к костру и присел у огня.
Порошков или капель — не надо.Пусть в стакане сияют лучи.Жаркий ветер пустынь, серебро водопада -вот чем надо лечить…Таран тоже поднялся и молча сел рядом с Ярощуком,
От морей и от гор так и веет веками,Как посмотришь — почувствуешь: вечно живем.Не облатками желтыми путь наш усеян, а облаками.Не больничным уйдем коридором, а Млечным Путем…Резванов замолчал.
— Слушай, — сказал Таран, скрывая смущение, — Кто это написал?
— Поэт написал. Ярослав Смеляков.
— Будто про нас.
— Хорошая поэзия всегда про нас.
— Не скажи. У каждого времени свои чувства. Когда это написано?
— В сороковом году.
— Брось ты! Не может быть!
— Почему не может? В конце тридцатых годов он отмотал срок в сталинских лагерях. Умер в семьдесят втором.
— Баб-эль-Мандеб! — сказал Бритвин с восхищением. — И много у него стихов?
— Какая разница, — заметил Резванов, — много или мало? Можно написать одно настоящее стихотворение и считаться поэтом…
— Вернемся с дела, — произнес Таран задумчиво, — запишу это и выучу для души.
— Нет уж, — сказал Резванов, — коли учить, так сейчас и начинай.
— Если я заболею, — продекламировал Таран запомнившееся, — к врачам обращаться не стану… Потрясно. Особенно про Млечный Путь. Лучше не скажешь…
— Почему? — возразил Ярощук. — Был такой поэт Серей Орлов. Он ещё во время войны написал о солдате так:
— Его зарыли в шар земной,А был он лишь солдат,Всего, друзья, солдат простой,Без званий и наград.Ему как мавзолей земля -На миллион веков,И Млечные Пути пылятВокруг него с боков…— Все, мужики, вы меня добили, — сказал Таран обречено. — Сколько умников заставлял умолкнуть, когда болтали о поэзии… и вдруг… Ладно, давай дальше.
На рыжих скатах тучи спят,Метелицы метут,Грома тяжелые гремят,ветра разбег берут.Давным-давно окончен бой…Руками всех друзейПоложен парень в шар земной,Как будто в мавзолей…— Это тоже выучу, — сказал Таран, прерывая общее молчание. — А теперь ложитесь. Я подежурю. Все равно теперь не засну. Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат! Надо же, как в душу выстрел! Все, всем спать!