Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Стиблова Валя

— Я не говорю нет, босс! Но сделку надо обмозговать. Такое ведь случается не каждый день. Когда раз в жизни покупаешь зимнее пальто, нельзя брать короткое, схватишь радикулит. Честного слова я просто так не даю. Почти никогда. Кто знает, может, «У Грязного» меня поднимут на смех, скажут, что я позволил себя надуть…

— Даю сотню!

— Люди добрые! — воскликнул изумленный Гутфройд; предчувствия, что тут скрыт подвох, подтверждались. — Целую?

— Целую. Хотите одной бумажкой, хотите, мелочью.

— Вот это да! — сказал

Гутфройд с сомнением. — Я не говорю нет. Дурак, кто дает, еще больший дурак, кто не берет. Как тот цыган. Но что я стану делать с такой кучей денег? Меня могут обокрасть…

— Положите на сберкнижку.

— Грянет денежная реформа, и я разорюсь, да?

— Отдайте их на хранение другу…

Подобное предложение было уже полной бессмыслицей, и Гутфройд оставил его без всякого внимания. Среди друзей такого не принято, во всяком случае, среди его друзей, это уж точно. Лучше он подумает еще.

— Я не ломаюсь, нет. Но в этом есть какой-то подвох! А что, если завтра мне приспичит повидать мою дорогую козочку? Тогда мне придется провалиться сквозь землю, ведь я нарушу честное слово… Я же все еще ее люблю, как свою собственную! Надо все взвесить!

— Что вы от меня хотите?

— А вы? Вы-то чего хотите?

— Вы же меня преследуете!

— Я? Вас? Да что вы! Сами суете мне деньги! Я только прохожу мимо, что, мол, у вас, как дела, а вы мне сразу сотню! Нет, это надо еще обдумать. Но пока выдайте мне на пиво, это будет вроде аванса, понимаете?

Дуэль умов завершилась победой Гутфройда. Пекар теперь ясно понял, что потерпел поражение, несколько заключительных колкостей ему, конечно, не могли вернуть лица, поэтому он неторопливо, с наигранным достоинством и как будто небрежно ретировался с поля боя. В конце концов, плевать ему на всю эту перепалку, его ждет весь мир, весь мир голубого экрана.

Эльвира между тем страдала мучительно и сладостно. Благодаря домашним и служебным обязанностям на распределительной станции мучительно-сладостное страдание стало для нее такой же роскошью, как предобеденный сон и возможность понежиться в постели. Поэтому сегодня она предавалась ему интенсивней.

У нее, как в общем-то у любого честного человека из их микрорайона, как у многих почтенных читателей этой книги, никогда не было положительного мнения о людях искусства. Она в своей жизни слыхала немало скандальных историй, отрицательными героями которых были самые известные деятели искусства. Частично получали пощаду только те, у кого, по слухам, был рак, остальные, по мнению стоустой молвы, прелюбодействовали, гребли миллионы, спивались, избивали своих мимолетных шестых или седьмых жен. Человеку оставалось только изумляться, когда же они между всеми этими аморальными поступками находили время для художественного творчества.

В отличие от Пекара, к которому окружающие начали относиться почему-то снисходительно и по-дружески, с Эльвирой в последнее время знакомые едва-едва здоровались,

товарки по классу перестали ее приглашать на популярные девичники, дамские вечеринки с ликером «болс» и последними слухами. В ее присутствии они многозначительно и молча улыбались, зато за ее спиной делали замечания вполголоса, но так, чтобы она их услыхала. Совсем как в старых юмористических романах из жизни маленьких городков.

Дескать, вот, мол, зазнается, подумаешь, мол, этот ее теперь артист, в кино работает, и тоже мне, пани артистка. Денег у нее, мол, куры не клюют, и так далее, и тому подобное.

Возможно, Эльвира, или как ее называл муж, Элвис, все это придумала от излишней чувствительности и раздражения. Ведь ее просто грыз червь подозрительности. Вот и сегодня она перерыла у Пекара все карманы, памятуя совет матери, утверждавшей, что, если не обыскать карманов супруга, он начнет обыскивать твои. Она искала компрометирующих писем и, не найдя таковых, жаждала увидеть хотя бы след помады на рубашке. Она удовлетворилась бы и длинным светлым волосом.

— Гнусная правда и та лучше сомнений! Какие же они ловкие, бесстыдники! Готовы не переписываться и даже не целоваться, лишь бы провести меня! Какая изощренность, они готовы даже не встречаться! Это хуже, чем я предполагала! — разочарованно шептала она после безуспешной облавы.

Она верила и не верила. Фантазия ее работала вовсю, ей представлялось уже, как она отчитает эту бесстыдницу, когда та позвонит в двери ее квартиры с плодом грешной любви на руках. Эльвира еще точно не знала, что она наденет для такого случая, но уже точно представляла, как она будет стоять, протянув неумолимый указательный перст.

— Продажная тварь, валютная дамочка, убирайся вместе со своим ублюдком! Пока я ночи напролет работала, замещая мужа, ты не теряла времени даром. Кто тебя такой воспитал? Твой честный отец? Или твоя истомленная горем бедная мать? Иди, откуда пришла, и пусть вместо позорного клейма тебе будет мое проклятие. Жестокое и вечное проклятие…

Она вошла в роль и театрально распахнула дверь прихожей. Но на лестничной клетке вместо блудницы с пышными прелестями сидел на верхней ступеньке Гутфройд и кушал копченую селедку, разложив ее на газете, в которой он ухитрялся читать репортаж корреспондента, высланного из Пакистана.

— Пан супруг ваш еще не вернулся? — спросил он максимально литературным языком; с дирижершами приличных семей он обращался со всей осторожностью, предполагая, что с ними проблем не оберешься. — Я Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Гутфройд моя фамилия… Мы с вашим супругом дружки, так сказать, коллеги по телевидению…

Через минуту он уже сидел у Пекаров на кухне и, стыдливо пряча под столом запыленные ботинки, осторожно пил из граненой рюмки на высокой ножке домашнее вино из шиповника и даже приличия ради пробовал яблочный пирог, которым Эльвира неустанно его потчевала.