Чехов Том шестой

Чехов Антон Павлович

Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой.

–  Здорово, папаша!
– услышал вдруг Ефрем резкий крикливый голос.
– Путь-дорога!

У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды,

и можно было угадать ее первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно: все время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад правильным полукругом.

–  Православный, - обратился к нему Ефрем, - далече ли тут до деревни?

–  Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось.

–  Беда как пить хочется!

–  Как не хотеть!
– сказал странный мужик и усмехнулся.
– Жарит не приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то и больше… Тебя как звать?

–  Ефрем, парень…

–  Ну, а меня - Кузьма… Чай, слыхал, как свахи говорят: я за своего Кузьму кого хочешь возьму.

Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к образу.

–  А далече едешь?
– спросил он.

–  Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку.

–  На храм собираешь?

–  На храм, парень… Царице небесной Казанской… Погорел храм-то!

–  Отчего погорел?

Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле.

–  Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не достанешь того набата… Приходим с поля, а церковь, боже мой, так и пышет - подступиться страшно!

Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди…

–  Ну, а ты как? На жалованье, что ли?
– спросил он.

–  Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир послал…

–  Так задаром и ездишь?

–  А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, да ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит… Стало быть, не задаром!

–  А живешь чем?

–  Христа ради.

–  Меринок-то у тебя мирской?

–  Мирской…

–  Та-ак, братец ты мой… Покурить у тебя нету?

–  Не курю, парень.

–  А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? На чем поедешь?

–  Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть…

–  Ну, а ежели… разбойники

на тебя нападут?

И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет? куда народ будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал на своего спутника.

–  Какая она у тебя пузатая!
– болтал Кузьма, толкая кулаком кружку.
– Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, ежели б, скажем, тут одно только серебро было? Послушай, а много собрал за дорогу?

–  Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько - мне не видать.

–  А бумажки кладут?

–  Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки подают.

–  Что ж? И бумажки в кружке держишь?

–  Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется… На грудях держу…

–  А много насбирал бумажками?

–  Да рублей с двадцать шесть насбирал.

–  26 целковых!
– сказал Кузьма и пожал плечами.
– У нас в Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты было дадено три тыщи - во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26 целковых - раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь… Сейчас вот, гляди, я курю табак… Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту…

Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь:

–  С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так тот, братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука! А-а? По десяти копеек! Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц выкуришь!

Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и неподвижные глаза его замигали.

–  А нешто ты был в арестантской?
– спросил Ефрем.

–  Был, - ответил Кузьма и поглядел на небо.
– Второй день, как выпустили. Целый месяц сидел.

Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. Ефрем изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, встретился мужик, который сказал, что до Малого осталась одна верста; еще немного - и телега выехала из леса, открылась большая поляна, и перед путниками, точно по волшебству, раскинулась живая, полная света и звуков картина. Телега въехала прямо в стадо коров, овец и спутанных лошадей. За стадом зеленели луга, рожь, ячмень, белела цветущая греча, а там дальше видно было Малое с темной, точно к земле приплюснутой церковью. За селом далеко опять громоздился лес, казавшийся теперь черным.

–  Вот и Малое!
– сказал Кузьма.
– Мужики хорошо живут, но разбойники.

Ефрем снял шапку и зазвонил в колокол. Тотчас же от колодца, который стоял у самого края села, отделились два мужика. Они подошли и приложились к образу. Начались обычные расспросы: куда едешь? откуда?

–  Ну, родня, давай божьему человеку пить!
– заболтал Кузьма, хлопая по плечу то одного, то другого.
– Поворачивайся!

–  Какая я тебе родня? По какому случаю?

–  Хо-хо-хо! Ваш поп нашему попу двоюродный священник! Твоя баба моего деда из Красного села за чуб вела!