Чекисты рассказывают. Книга 3-я

Шмелев Олег

Уткин повернул голову, посмотрел на Павла, как тому показалось, с состраданием. И голос звучал растерянно:

— Нн-е-е может быть... Меня заверили... Имант, Себастьян... Нет, нет, не может быть... — Уткин закрыл глаза.

Он мог предположить все, что угодно, только не это. Выходит, из-за чьей-то небрежности его послали сюда с грубой липой и тем самым заранее обрекли на провал! А теперь он должен расплачиваться жизнью?

Впервые за две недели Павел видел на лице Уткина осмысленное выражение. Не требовалось особой проницательности, чтобы прочесть на нем

озлобление и досаду. Павел не мог определить лишь одного: к кому они относятся?

— Значит, не та серия... — наконец сказал Уткин. Хрипотца пропала, голос его окреп. Он открыл глаза.

— Не только это, — словно спеша оправдать свою ложь (которая во благо), сказал Павел. — Есть и другой, более важный фактор, который действует постоянно.

— Именно?

— Люди, советские люди.

— Дай пить, — попросил Уткин.

Павел налил воды из графина, поднес стакан к пересохшим губам Уткина.

Утолив жажду, тот долго лежал молча, наконец медленно произнес:

— Значит, сосед... Так я и думал... Значит, правильно...

— Конечно, ты прав, что ищешь причину провала. Я тоже вот мучаюсь, на чем попался.

— Сравнил!

— Но, может, ты скажешь? Уговор дороже денег.

— Подумай сам.

— Да уж думал. Ничего не придумал. Может, две точки на фотокарточке?

— Нет.

— Так что же?

Уткин ответил не сразу, словно набирался сил. И действительно, он за две недели так ослаб, что каждое слово давалось ему с трудом. Помолчав, он произнес целую речь:

— Мы говорили: Пирсон — большой мастер фотографии. Бузулукова он должен был снять так, чтобы зрачок левого глаза, угол рта и уголок воротничка у рубашки находились строго на одной вертикальной линии. Об этом меня предупредили. Я тогда хотел выйти на кухню с твоим паспортом, приложить к карточке что-нибудь вместо линейки. Газету, спичку... Но и так было видно, что условие не соблюдено... Проверь сам — убедишься...

— Неплохо придумано. Но сейчас не это главное. Теперь надо думать не о прошлом, а о настоящем, о своей судьбе.

— А это значит — рассказать все чистосердечно. Не так ли? — перебил его Уткин с едва заметной усмешкой.

— Допустим.

— Многого захотели.

— Ты прав. Но на тебе и висит много. И ты же русский. Или это уже ничего для тебя не значит?

— Не трать порох. Я знаю наперед все, что ты можешь мне сказать.

— Допустим. Но тогда ты должен понимать и то, что твоя судьба зависит от тебя самого.

— Очистить свою совесть и тем облегчить свою участь?

— Совершенно верно.

Уткин отвернулся к стене.

— Сейчас уже, пожалуй, не облегчишь.

Он вновь закрыл глаза и облизал пересохшие губы.

— Ты, наверное, знаешь законы. И тем не менее все зависит от тебя. Только от тебя, — повторил Павел.

— Дай воды, — снова попросил Уткин.

Павел напоил его. Уткин сказал:

— Устал я... Приходи завтра...

После этого разговора в состоянии и поведении больного произошла существенная перемена. Он заметно оживился, стал общительным и больше не отмалчивался при врачебных обходах. Вскоре Павлу

удалось установить с ним прочный контакт. Беседы между ними были хотя и короткими, но довольно частыми, и беседы эти оставляли в душе Уткина след.

Вскоре он быстро пошел на поправку, а когда стал чувствовать себя хорошо, его перевели в тюремный лазарет. Терпение Павла было, как говорят в таких случаях, вознаграждено. На следствии Уткин сказал все...

Л. ТАМАЕВ

СТАРЫЕ РАНЫ

Глава первая

В конце июля 1954 года подполковник Николай Васильевич Дружинин, получив очередной отпуск, ехал из Москвы в гости к другу, жившему в Белоруссии, в районном городке близ большого живописного озера. Друг приглашал его с семьей если не на все лето, то хотя бы на месяц отпуска, но заболела мать жены Дружинина, и ему пришлось поехать одному, и всего на неделю.

Впрочем, для него, заядлого охотника, это была не просто неделя. Это были первые, самые раздольные семь зорь охотничьего сезона.

К поездке на знаменитое дикой красотой и охотой лесное озеро Николай Васильевич начал готовиться задолго до отпуска. Готовился обстоятельно, с чувством, не торопясь. И спроси кто-нибудь, что больше волнует его и радует: сама охота или подготовка к ней, он, пожалуй, не смог бы определенно ответить.

В дверь постучали. Металлически щелкнул большой никелированный замок — в купе вошла проводница в берете, за нею два новых пассажира. Один, болезненного вида, сразу полез на верхнюю полку и молча лег там, положив под голову сложенный плащ. Другой, шумный, что-то рассказывал проводнице, громко смеялся. Был он среднего роста, широк в плечах и груди, с полным, несколько грубоватым лицом. На вид ему можно было дать лет сорок, если бы не совершенно седые волосы, густая прядь которых свисала на загорелый лоб.

— Будем знакомы, — с бесцеремонной приветливостью протянул он руку Дружинину, как только проводница вышла из купе. — Воронец, Иван Тимофеевич.

И они как-то сразу разговорились, хотя вообще Дружинин с людьми быстро сходиться не умел. Кивнув на окно, за которым мелькал освещенный солнцем лес, он задумчиво сказал:

— В этих местах, немного южнее, довелось наступать...

— В сорок четвертом?

— Да. Был ранен под Глинском.

— Под Глинском? — переспросил Воронец и, помолчав, добавил: — Это мой родной город.

— Вот как! Домой едете?

— В Глинск-то? — Воронец вдруг помрачнел. — Нет, я там теперь не живу...

Из дальнейшего разговора Дружинин узнал, что его попутчик живет в Минске, по профессии шофер, работает на автозаводе по снабжению, в настоящее время в отпуске, возвращается из Лосихи — районного центра, где наводил справки об одном человеке.

— Что за человек, если не секрет? — улыбаясь, спросил Николай Васильевич.

— Секрета тут никакого. Это мой бывший комдив Мишутин... Случайно не слыхали о таком?