Шрифт:
Annotation
Продолжение тома первого.
Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца
Пролог: королевская павана
Часть первая. Лето. Потомок. Сопляки.
1. Собра - Брулен - Сеория
2. Собра - Брулен
3. Собра - окрестности Собры - Беспечальность
4. Собра - Сеория
5. Собра - Оганда
6. Собра - Сеория
7. Собра - Оганда
8. Собра - Оганда
Часть вторая. Лето. Преемник. Время Бастардов.
Пролог: долгий путь Шаннай
1. Собра - окрестности Собры
2.
3. Собра
4. Беспечальность - Собра
5. Собра - окрестности Собры
6. Собра - окрестности Собры
7. Собра
8. Беспечальность - Собра
Часть третья. Осень. Соратник. Забытое.
Пролог: одиночество Ролана Гоэллона
1. Собра
2. Собра - Кертора - Беспечальность
3. Мера - Собра
4. Собра
5. Брулен - Собра - Церковные земли
6. Собра - Беспечальность - Церковные земли
7. Церковные земли - Собра - Беспечальность
Эпилог: вино для гостя.
Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца
Пролог: королевская павана
Где боль умеет петь, как вещая птица,
Где смерть - незримый ключ к началу Дороги,
Соленый нектар прозренья омоет ресницы
В реальности сердца, которой не знают боги.
Елена Мартынова
– Моя королева...
– губы скользят над ладонью, можно почувствовать их жар, но кожи не касаются.
Тихий шелест темно-серого, почти черного плаща - разгибается, чуть встряхивает головой, смотрит в упор.
В детстве, в Агайрэ, нянька рассказывала сказки о сумеречниках, которые крадут души. Встретишь такого в вечерних или утренних сумерках - покажется обычным прохожим с котомкой за спиной. Улыбнется, предложит потанцевать; удивишься - ведь нет же музыки, да и кто танцует с незнакомцем в саду или прямо на дороге, - и тут зазвенит лютня, запоют невидимые виолы!
Подашь сумеречнику руку, и поведет он тебя в танце, а когда утихнет музыка, останется лишь тело, лишенное разума, потерявшее бессмертную душу. Душа же будет томиться в котомке, пока сумеречник не набьет ее полным-полну, а потом отдаст пленные души Противостоящему, чтоб служили ему вечно, чтоб томились в рабстве среди царства бездушного железа...
Серое они носят, сумеречники, только серое - по тому и узнать можно, убежать, ограждая себя молитвой.
Он тоже серое носит - родовые цвета; и пусть давно уж ясно, зачем нянька пугала той байкой: чтоб боялась с чужими заговорить, - и неприлично это, да и мало ли, что выйти может, но - нет-нет, да вспомнится старая сказка, от которой ледяная жуть ползла по спине, а из дома хотелось выходить только светлым полднем. Когда он рядом, всегда и вспоминается, и спину приходится держать так ровно, словно в первой паре открываешь ежегодный бал.
Ждет, не спрашивает, для чего позвала его ночью. Просто стоит в шаге, смотрит в упор
Ждет, как и подобает преданному слуге короля. Ждет, пока его королева наберется смелости... Пока королева соизволит заговорить с верным вассалом, с первым советником его величества. Даже скуку он прячет, не то что любопытство - зачем королева позвала его к себе в глухой ночи, тайно...
От напряжения, от боли в неистово сведенных лопатках почему-то хочется пошутить - глупо, непозволительно. Распустить пояс, распахнуть верхнее платье, улыбнуться, шагнуть навстречу. Чтобы вздрогнул, чтобы темно-серые глаза сумеречника, в которых отражаются блики свечи, расширились от удивления. Чтобы хоть раз в жизни треснула мраморная маска непоколебимого равнодушия.
– Руи...
– вот он и вздрогнул, едва заметно, но дрогнула щека, вскинулись ресницы. Никогда еще королева его по имени не называла.
А у королевы язык присох к небу, губы застыли, как на морозе, и только одна мысль - стоять прямо, прямо, прямо, как на виду у толпы, как перед троном... Выговорить "господин герцог Гоэллон" никак не получается. Слишком длинно. Вдруг сорвется голос, вдруг слезы, что пока еще держатся под веками, тяжелые, словно градины - скатятся по щекам...
Он все смотрит в упор.
Ничего же он не сделал, ничего - не шевельнулся, не сказал ни слова, - только почему-то внутри потеплело, и показалось: где-то неподалеку, за рядом жимолости, заиграли лютни с клавирами. Медленно, церемонно, строго: павана. Та самая павана, для которой и спину держать в радость, и каждый жест проникнут величавой грацией - несешь себя, словно чашу с освященной водой, и от этого хорошо.
Все-таки он сумеречник, герцог Гоэллон.
Достать из рукава футляр, полученный вчера, протянуть ему.
Как же он читает, без света-то?.. Руку за свечой не протянул, не повернул лист проклятой ткани к огню.
– Это правда, моя королева?
– ни капли удивления, будто речь идет о сущей безделице.
– Да. Я прошу вас, верните мне оригинал этого документа и позаботьтесь об остальном.
– Прошу вас объясниться.
– До чего же он дерзок, нестерпимо, невозможно дерзок, и всегда же смотрел на королеву свысока, как на пустое место. "Объясниться" - какова наглость!
– Я прошу вас выступить гарантом прав моего сына.
– Королевы не просят, королевы приказывают, но приказывать этому не получится, никогда не получалось, и сейчас уже поздно. Пожалуй, так даже лучше.
– О чем же вы раньше думали?
Дрянь...
Слезы все-таки прорвали осаду гордости, полились по щекам - глупые горячие слезы, соленые и стыдные.
Астрид прикрыла лицо рукавом, и ожидая, что ночной гость шагнет навстречу с утешением. Прикоснется, обнимет, скажет что-нибудь по-мужски глупое, только ради тона, как кормилица поет младенцу бессвязные колыбельные - лишь бы слушал, а не ревел... Тогда уж все будет решено.