Челомей
Шрифт:
С интересом относился Владимир Николаевич и к нетрадиционным методам лечения. Специалисты по рефлексотерапии, иглоукалыванию, экстрасенсорике порой были его эскулапами. Владимир Николаевич никогда не бежал просветительских разговоров, напротив, в его понимании объяснение видимого ими пути к цели было необходимым и важнейшим условием избранного метода лечения.
«Владимира Николаевича интересовали и вопросы нетрадиционной медицины, парапсихологии, — вспоминает ветеран НПО машиностроения Г.Я. Глоба. — Однажды на предприятие им была приглашена удивительная женщина — Роза Кулешова, и вместе с Генеральным мы наблюдали, как она без помощи рук передвигает предметы на столе. Увлекался он и китайской медициной. Начальник отдела А.С. Графенбергер изготовил для него, на основе литературных источников,
Зоя Сергеевна Усова, секретарь В.Н. Челомея, проработавшая с ним четверть века, в своём интервью привела два характерных эпизода, иллюстрирующих его и увлечённость, и работоспособность:
«…Владимир Николаевич пришёл на работу и, даже не раздевшись, сразу начал звонить по какому-то, как всегда, очень срочному и важному вопросу. Да так потом и работал несколько часов в шубе. Не забуду и минуты, когда Владимир Николаевич, заработавшись до полуночи, уставший и вымотанный выходит из кабинета в кое-как надетом пальто, шляпа у него на один бок. Человек устал предельно» [50].
На работе Владимир Николаевич всегда появлялся в белой отутюженной рубашке, в галстуке, тщательно выбритый. Иногда в его облике присутствовала некоторая изысканная небрежность.
Раиса Ивановна Короткова вспоминала, что свою зимнюю пыжиковую шапку Владимир Николаевич всегда надевал как-то неровно, набекрень: «Я несколько раз собиралась сделать ему замечание на этот счёт, но так и не решилась».
Безукоризненного внешнего вида он требовал и от своих подчинённых. Так, когда начальник ОНТИ И.В. Курбатов однажды зашёл к нему в поношенном пиджаке, он тут же позвонил главному экономисту М.С. Юнгману и дал команду выписать премию Курбатову для покупки костюма.
Характер у Владимира Николаевича был жёсткий и непреклонный, во многом скрытный. Препятствия и неудачи, собственные и сторонние, лишь подзадоривали его (по крайней мере до начала 1980-х годов, пока его здоровье не ухудшилось), заставляли проверять принятые решения, отлаживать работу собственных подразделений, искать и всегда находить собственные ошибки. В отношениях с людьми он был очень избирателен и со многими ближайшими исполнителями весьма гневлив, а порой и безжалостен.
Очевидной чертой его характера была исключительная уверенность и оптимизм при выполнении взятых на себя задач. Казалось, что он никогда не знал ни сомнений, ни колебаний.
Владимир Николаевич отличался высоким уровнем психической активности, энергичностью действий, резкостью, сильными, быстро возникающими чувствами, ярко отражающимися в мимике, жестах, словах и поступках.
Прекрасное воспитание, полученное Владимиром Николаевичем, позволяло ему сдерживать свои чувства, когда он разговаривал с руководством, заказчиками, соисполнителями, но при общении с ближайшими помощниками в стенах собственного предприятия нередко бывало, что он не мог совладать с собой.
Начальник отделения Филиала № 1 ЦКБМ Е.С. Кулага вспоминает в своей книге такой эпизод:
«Челомей встретил меня, стоя посреди кабинета, с полуязвительно-полудружелюбной улыбкой, заложив руки за спину. Выдержав паузу, не подавая руки, спросил, растягивая слова: “Ну, что будем делать дальше?!” Не дожидаясь ответа и спрятав улыбку, он повернулся, подошёл к своему столу, вернулся опять ко мне и, встав почти вплотную, глядя мне в глаза, сосредоточенно начал: “Я обращаюсь к вам по поручению двух министров. Нужно написать на 10–12 страницах научное обоснование о невозможности дальнейшей эксплуатации наших ракет. Через три недели на основании этого научного доклада вам будет присуждена учёная степень доктора технических наук. Наш министр внимательно следит за вашей деятельностью, и от качества вашего доклада будет много зависеть и для вас лично”.
Я многого ожидал, коротая время в приёмной, но такого оборота даже не мог себе представить… Придя в себя, я вежливо отказался, ссылаясь на то, что у меня нет ни научных, ни практических данных для составления такого доклада. Что тут начало твориться после этого!
Ни до, ни после я никогда не видел его таким разъярённым. Он потерял контроль
Когда он начал топтать “мою науку”, я не выдержал и на высоких тонах почти тоже прокричал со злостью: “Ведь вы учёный, вы же понимаете — как можно что-либо утверждать при полном отсутствии каких-либо подтверждающих фактов!” Это произвело на него эффект, как на коня, которого осадили на всём скаку. Он резко остановился, повернулся вполоборота ко мне и, с ожиданием в голосе, спросил: “А что вы можете сейчас утверждать при наличии имеющихся фактов?” Это прозвучало как призыв к примирению.
Я ещё до этого мучительно искал выход для себя в том, что мне нужно было найти какую-то формулу, которая хоть как-то могла им быть использована, и в то же время не поступиться своей совестью. Я такую формулу нашёл, и когда он меня спросил, я туг же огласил ему: “Максимум, что я могу сказать, так это то, что мы не можем точно утверждать, сколько времени ракеты могуг простоять на дежурстве”. Он аж подпрыгнул, поворачиваясь ко мне, и сразу же, почти спокойно, предложил мне это написать и подписаться. Прочитав, он остался доволен содержанием текста, уместившегося на полстранички…» [64].
Схожий по эмоциональности эпизод вспоминает В.А. Поляченко:
«Мы как-то ехали с Ефремовым в машине Челомея на Сокол в КБ-1 к Расплетину. Везли с собой тубусы с последними проектными материалами, сидя на заднем сиденье его “ЗиМа”. Челомей о чём-то говорил не оборачиваясь, мы молча слушали. Вдруг он спрашивает: “Кто из вас рассказал о наших проектах Тюлину?” Георгий Александрович Тюлин в то время работал в НИИ-4 Минобороны, в 1960 году стал директором НИИ-88 Госкомитета по оборонной технике, и мы не имели с ним контактов на нашем уровне. Отвечаем Челомею, что не встречались с ним, не знаем. Челомей настаивает: “Больше некому было”. А дальше пошло-поехало: ругань, мат (хотя это крайне редко бывало). Велит остановить машину: “Выходите, и чтоб я вас больше не видел”. Это было в районе станции метро “Аэропорт”. Машина остановилась, я сидел справа, открыл дверь, поставил ногу на тротуар. Челомей рявкнул: “Садись, закрой дверь!” — и мы поехали дальше. Таких вспышек было немало. Впрочем, сам Владимир Николаевич скорее всего понимал неуместность таких проявлений своего характера. Во всяком случае, он больше не вспоминал о своих подозрениях» [92].
Разговоров о политике он не любил, кратко поясняя уважаемому им собеседнику: «Мне кажется, это очень непростой вопрос: у меня просто нет времени о нём думать». С одной стороны, это было ловким уходом от бесконечной назойливой, а нередко и опасной болтовни, с другой — совершенно справедливым заключением, смысл которого, увы, недоступен для понимания столь многих.
В духе своей преданности науке он не любил крепких спиртных напитков. Впрочем, не употребляли их и абсолютное большинство главных конструкторов. Лишь А.А. Расплетин, промотор и Генеральный конструктор КБ-1, академик и Герой Соцтруда, руководитель создания целого комплекса бесподобных систем ПВО, в некоторой степени был поклонником «зелёного змия», да С.П. Королёв вроде, по не совсем надёжным свидетельствам, иногда позволял себе «снять напряжение» коньяком. Застолья же, крепко сдобренные спиртным, по каждому подходящему, а то и проходному случаю в послевоенные годы стали едва ли не признаком хорошего тона, особенно распространившимся среди военных. Владимир Николаевич всегда старался избегать винопития. В кругу родных, друзей и единомышленников это было несложно. Решительно, а порой и жёстко он противостоял угощениям в оппозиционных и недружественных компаниях.