Человечище!
Шрифт:
У Семена поплыло пред глазами, а мысли приобрели ту непривычную легкость, которую
он не помнил со времен далекого детства. Да, детство было самым интересным периодом
биографии Семена. Было тепло и вовсе не ветрено. Было что надо.
Семен шел по улице с мамой, а навстречу шли пешеходы. Дяденька не то с гайморитом, не то с геморроем. И тетенька, и снова дяденька. Люди ходили строем и вперемешку.
Даже в шахматном порядке ходили. Еще с ума сходили. Но это уже мимо Семена.
же, как упоминалось, было тепло и вовсе не ветрено. Ну, может, самую малость. Но
только самую-самую.
Идет Семен гордый, в новых ботинках на два размера больше. Ботинки ему только
купили, они пахнут кожей и дегтем. (Через два дня непрерывной носки они будут пахнуть
собачьими экскрементами, которые Семен в огромных количествах соберет на свои
подошвы.) А пока хорошо. Семен долизывает палочку от мороженого-эскимо. Вкусно-о-
о!!!
А потом вдруг захотелось писать. И мама повела Семена в женский туалет. Потому что
папы не было, а заходить в мужской туалет сама мама стеснялась. И в женском туалете
Семен увидел огромных размеров тетю с непривычно большим сральником, которым она
садилась на ужасно смердящее, засиженное мухами очко. Семен потом очень долго
недоумевал: на что может быть такая здоровенная жопа? Ну, ладно там небольшой,
упругий, словно сырая резина, комплект из двух ягодиц. Но не полупудовое же,
расплывшееся в вечной улыбке жировое пятно бесформенного сральника. Семен потом
хотел спросить об этом у мамы, но постеснялся. Так и остался он на всю жизнь с этим
вопросом – и ответ на него никак не мог получить. По сути, он даже зациклился на этом
сральнике. Помешался в какой-то степени. И, может быть, даже его личная жизнь не
сложилась из-за огромной тетиной жопы, мельком увиденной в изгаженном, заваленном
людскими испражнениями до самой прохудившейся крыши общественном клозете.
Да, Семена понесло. То ли от скверны, то ли от напряженного, похотливого взгляда
сидящей напротив толстой женщины. Захотелось вдруг поговорить. О чем-нибудь. Можно
даже ни о чем. И он заговорил.
Все недоуменно посмотрели на него. Семен говорил абсурд. Непонятный коктейль из
странных слов, выдуманных им еще в младенческом возрасте, когда иначе он говорить и
не мог.
Словно шаманские заклинания звучали предложения, извергаемые Семеном на свет из
глубин его помутневшего от скверны сознания. Что-то внутри повернулось не туда… Но
думать об этом было уже слишком поздно, да и незачем. Кому пришло бы в голову, что
человека, изъеденного комплексами и непрерывной рефлексией, словно вездесущими
глистами, просто рвало,
понимание в глазах собеседников. Но Семен видел лишь недоумение, вскоре сменившееся
некоторым отвращением и отрешенностью. Он исчез для них. Йо-хо-хо!
Да и только что… От обиды Семен чуть не заплакал. Но сдержался и стал слушать.
Тишину. Назойливый гул потревоженной стаи подвыпивших скверны людей.
А говорили ни о чем. Говорили просто так. (Разве я уже об этом не писал?) Жужжали
злые пчелы изгаженного, испоганенного улья. Зачем? Оттого, видимо, что сложно было
молчать, когда назойливые мысли просились из дурной башки на волю. Мыслям хотелось
погулять. Отпускали.
Семен снова начал вспоминать детство. Давным-давно забытое, затекшее мутной
маслянистой пленкой светлое пятно где-то на дне его так и не окрепшего сознания. Что-то
вроде дежавю.
А кто-то кричал про колбасу. Про жирную, вареную колбасу. Про то, как ее было много
некогда и как мало стало теперь. И куда только уплыла колбаса?.. Куда? (Вот и я не знаю, куда).
Семен улыбнулся. Он знал, куда уплыла колбаса. В страну игрушек. Он всегда жил в ней
каким-то задним, оберточным сознанием. Подкоркой он жил в стране игрушек и жирной, вареной колбасы. Не тут – там! Далеко-далеко, где было светло.
На глаза навернулась слеза. Толстая дама напротив укоризненно посмотрела на Семена.
Мол, зачем плакать – без твоих слез тошно. Как будто она хоть что-нибудь знала о стране
игрушек и жирной, вареной колбасы. Ничего она не знала! Не могла знать. А Семен знал.
Поэтому и плакал.
Не, ну плакал он, конечно, не один. Старичок в пенсне, носки которого, к слову сказать, не очень хорошо попахивали, тоже заплакал. Странно даже – отчего? Его кто-то обидел.
Да не здесь, не за столом, а там, в большом неуютном мире, где он был потрепанной
конторской крысой. От обид старых и новых старичка понесло. Он плакал и сморкался в
скатерть и салат оливье. Сильно так сморкался, смачно. Чтобы все поняли, как ему плохо.
Чтоб каждая микробинка знала об этом, чтоб каждая амеба впитала в себя его вселенское
горе межпланетного масштаба. И чтоб все заплакали тоже.
Но все не заплакали. Никто не заплакал. Не, ну если не считать Семена. Но он-то плакал
совсем по другому поводу. Просто он знал о стране игрушек, а старичок в пенсне и
вонючих носках не знал. Семену было жаль старичка – все-таки он был не виноват, что
жирная, вареная колбаса так давно покинула незабвенные берега рая и оказалась черт-те